Читать интересную книгу Миледи Ротман - Владимир Личутин

Тетя Фира открыла от удивления рот.

— Поддубный, — только и прошамкала древняя и чему-то широко улыбнулась. Ваню Поддубного она видела в цирке Чинизелли и, как помнится, тогда послала ему воздушный поцелуй. «Нет, не перевелась еще порода», — подумала она с восхищением.

Миледи было стыдно смотреть на шутовство, и она удалилась в коридор. Следом потянулся Григорий Семенович; у кухни царил полумрак, и там в уединении хорошо было вести деловые разговоры. Люся подошла к Ротману, ткнула прокуренным пальцем под дых.

— На московских булках отъелся, бугай. Я думала — отчего у тебя рукав морщит? Ты, Ваня, эротический мужик. А ты, Виля, отстань. Против лома нет приема. — Прислонилась ухом к бархатистой шкуре и добавила: — Стучит, как пожарный насос «Гудзон и К0».

Ротман пьяно осклабился: оказывается, приятно и сладко было сердцу завлекать народец. И-эх, Москву-то упустил, там можно бы сорвать золотой куш; ну, да всякому овощу свое время.

Ивана подмывало крикнуть на публику что-нибудь разухабистое, дерзкое и тем осадить, поставить всех на ступеньку ниже. Слова вертелись на языке и тут же опадали куда-то в горло вместе со слюною.

А чего лишнее болтать, верно? И так все ясно! Народ хочет балдежу, и он его получит. Балдеж пока в пределах одной квартиры, а после — на всю Россию.

— Встань, — приказал дерзкому гостю из Воронежа. — Раньше встанешь, быстрее упадешь.

Выдернул из-под Вили стул, к задней ножке на пол положил коробок спичек. Сел, напружился воздухом, так что шея, побагровев, сравнялась с плечами, и, гибко окручиваясь вокруг стула, не держась за него, достал зубами коробок.

— Эка невидаль, — сказал Виля, не чуя подвоха. — Хоть каждый день по тыще раз.

Он был человек не ледащий, прогонистый, поджарый, может, и мастер биться на кулачках; ушные хрящи порядком поизмусолены, а на переносье косточка слегка провалилась. Может, потому Виля говорил с прононсом, как бы в норки заползли мокрые улитки.

А каверза заключалась в том, что этой шуткою надобно было баловаться раз сто на дню, чтобы сыскать ту магнитную точку, что будто клеем приваривает твой зад к стулу. А с первого раза никто еще не добивался успеха в этой хитрой штуке.

Бедный Виля, он на глазах у родичей терял свой нос. Запомни, парень, не серди старших, не доводи до белого каления, ибо Господь видит все и накажет тебя за непоклончивость.

И конечно, с пьяного-то ума да от излишней спеси клюнул наш племянник на пол, приложился лобешником, выбил под черным каракулем изрядный рог. Мама Мира зажалела отчаянного гордого сына, приложила к фингалу кухонный нож из отличнейшей немецкой стали «Золингер», которым и была вспорота и расчленена фаршированная щука.

— Дурачок! И что вы, русские, делите промеж собой? Возьмите каждый свое и идите с миром.

Виля покосился на голубоватое острое лезо с крошками пристывшего рыбьего мяса в сливе для крови, вспомнил обещанную Ротманом угрозу, зажмурился и пьяно, по-детски занюнился.

— Плачь, Каин! Ты за что убил Авеля? — громовым голосом возвестил Ротман, перехватил неожиданно у тети Миры нож и занес его над бедной головою воронежского гостя. — Деньги есть — и девки любят. Денег нет — и нос отрубят, и собакам отдадут.

— Накажи, Ваня, хлюста, пусть не дерзит, мальчишка, — велела тетя Фира. В блеклых ее глазах вспыхнула страсть.

Тетя Мира с испугом взглянула на свойку, проглотила нервный смех.

— Не слушай бабку, сыночек. Тетя Фира шутит, — зажалела мать сына, прикрывая синюю шишку лафтачком черной шерсти. — Вот тебе, мальчик, первая шишка, за которую надо платить. Отдай ты врагу сто баксов, пусть подавится. Каждой собаке своя кость. Ты, сыночек, схватил мосол не по зубам.

Гости столпились вокруг спорщиков, каждое слово зачарованно перехватывали с губ и как бы пробовали на соль и перец. Праздник выходил на все сто: и сытно, и зрелищно, память на всю жизнь. Многомысленная тетя Мира победно обвела всех взглядом, хотя разделочный нож невольно повис над ее короткой, в складочках, шеей. Тетя Мира на глазах у разгулявшихся людей творила мир в последний день мира. Григорий Семенович мог бы, наверное, размягчить досадную минуту, но хозяин торопился затворить тесто, пока не усиделась на печи квашня, но, увы, дрожжи на холоду не выбраживали; Миледи лишь обещивалась намеками, полнила сумрак коридора недомолвками, но от мужа ничем не тратилась. Она как бы предвидела предстоящую свою дорогу и торопилась поставить на ней вешки.

В это время распалившийся не на шутку Иван Ротман ухватил Вилин нос меж скляченных в клещи пальцев и резко рубанул ребром ладони, отсекая породистую дулю посрамленного дуэлянта. Все охнули и остолбенели: застольная игра превратилась в один срам и подсудное дело.

… Воистину дьявол сыграл над добрыми чувствами. Ведь все столпившиеся видели, как хищно сверкнул нож и тугим алым жгутом плеснулась на пол кровища.

Ротман торопливо заслонил несчастного спиною и, повернувшись к гулебщикам, осторожно приоткрыл кулак, бережно дунул в дырку, как бы выпуская на волю малую сизокрылую птаху. Но никто не слетел с ладони.

— Где фокусам-то научился? — спросила Люся, сморщив страдальческое старообразное личико. Но в глазах было разочарование.

— Поживи с мое, милочка. Чего бы дельное, а это — тьфу! — отмахнулся Ротман, торопливо одеваясь. Он покачнулся, но устоял. — Все для вас. Все для вас, для вас и живем-с. Как скажете, что прикажете. Воленс-ноленс, плачу по счету, лишь бы не грустили, братья мои и посестрия…

Нет праздника прекраснее на свете,

Когда казнят счастливого поэта.

Палач подаст вам голову на блюде.

В уста целуй, не брезгуй, тетя Люда…

Тут бедная Симочка, всеми позабытая в инвалидной коляске, от обиды трубно возрыдала, вскинула овечьи глазенки к потолку и забилась в припадке. Прибежал с тайной свиданки Григорий Семенович, упал перед дочерью на колени, возле заворошились тетки и свойки, стараясь разжать зубы и влить несчастной целебного нектару. Лишь мать, неожиданно похорошевшая, облокотилась о карниз печи-голландки и затянулась сигареткою, бездельно глядя в окно.

Покидая гостей, Ротман пробормотал в спину уходящей Миледи:

— Нет мира под оливами, нет счастья и с оливками… Сколько сучку ни корми, она всегда чужой мосол ухватит.

Миледи мысленно ответила: «Рожу и брошу… рожу и брошу…»

Глава восьмая

Бывают в стране хлебные пайки от неурожая и бескормицы, когда сам Господь ополчился на грешных; от алчности безначальных вороватых властей иль ордынского нашествия; от бездарности вождей или военного лихолетья; но вот впервые придавили Русь в мирное время жесткой нормою от повальной распустехи, словно бы где-то на верхах дали по эшелонам негласную команду, и все дружно пошло с тормозов в распыл и раструс…

Так двадцатый кровогонный век, прощаясь, напоследи неутомимо взращивал себе в преемники подпаска, с кем бы можно пасти стадо сатане, всех негодящих и строптивых пуская под нож.

… А Братилов счастливо родился в меженную пору столетия, в тот благодарный послевоенный год, когда отменили хлебные карточки и ржанинки попустили вволю, от живота, — ешь не хочу, а значит, жить уже можно, жить, братцы, стоит. Россия стоптала себе под ноги алчного захребетника, намяла ему боки и сейчас, сердешная, приготовилась взлетать на всех парах к сияющему зениту. Но вот замкнулся житийный незримый круг, и, хватив лишь толику благоденствия, едва распробовав его, Русь снова вернулась вдруг к пайке, которую сотворили распустихи. Злые демоны мира развивали клубок прядена, обсекали нити жизни, развешивали их на погостах и с усердием прикрывали небесные ангельские фортки, притушивали людские свечечки до поры до времени, урезали земные сроки. «Как же мы лопухнулись снова? — вдруг с тоскою подумал Алеша Братилов, угрюмо заглядывая в легковесную дерматиновую сумку, где сиротливо съежилась его месячная норма: триста граммов масла и две бутылки водки. Меченый, исполняя обещанное, ретиво строил рай на земле. — Вся страна вкалывает, даже слепые и воры в лагерях, шесть процентов мирового населения производят двенадцать процентов масла, четверть всего молока, шестую часть мяса и яиц, так в какую дыру все пропадает, на какой обжорный стол, какому Пантагрюэлю идет в закуску? Какой дракон взимает дани, не в силах утолить голода? Иль на Марсе заготавливают неприкосновенный запас для грядущих времен?»

Братилов оперся о развесистую рябину, притулился в сторону забора, пропуская редких прохожих, из за корявой дуплистой деревины виднелась лишь разлатая его, необихоженная волосня, похожая на сорочье гнездо. Воробей по ошибке спрыгнул с ветки в этот заброшенный клоч и клюнул в самую тыковку вечно голодным клювиком.

«Голова не болыт! Голова — это кост» — неожиданно весело сказал прошак прошаку и скосил вверх круглый глаз, чтобы разглядеть озорника. Но куда там, лишь легкий ветерок ворохнул ресницы и белая дождинка капнула с небес на продуктовую тару. Братилов просунул в дерматиновые потемки влажную ладонь, погладил прохладное тельце стеклянной подружки, ее дешевую бескозырку и сказал неведомо кому в прорези потрескавшегося хилого штакетника, по уши забитого крапивою и всяким спорым лягушатником, — в той влажной мгле и мог скрываться неведомый друг художника: