Читать интересную книгу Зимний сон - Кензо Китаката

– Я ищу брата.

– Сюда уже наведывалась полиция, и не раз.

– Полиция тоже его разыскивает – он ведь кого-то убил.

– Как и три года назад. Его признали невменяемым, поэтому не осудили.

– Это брат вам рассказывал?

– Брат? Не знаю. По-моему, я слышал эту историю от человека, которого он убил. Его звали Номура. В любом случае, даже если вашего брата поймают, в тюрьму он не сядет.

– Может, и так, но наша семья несет бремя ответственности. Мы все обыскали – нигде его нет. Вы – последняя зацепка.

– Я ничего не знаю, о чем неоднократно заявлял полиции.

– Это правда?

– Если увижу вашего брата, поставлю вас в известность.

– Он должен лежать в больнице. Иначе трагедия может повториться. Родители до смерти обеспокоены.

Не факт, что Осита снова начнет убивать. Впрочем, нормальному человеку этого не объяснишь.

– Если увижу его, сообщу в полицию. Вот все, что я могу для вас сделать.

Больше я ничего не сказал.

3

Падал снег.

Тяжелый, мокрый снег. Температура была на несколько градусов выше, чем полагается в середине зимы. Падающий снег, не успев припорошить землю, тут же замерзал на предрассветном морозце. К утру он становился твердый и рыхлый, как шербет, и идти было трудно.

Я по своему обыкновению вышел на пробежку, и штанины промокли и отяжелели от налипшего снега. Раньше снег легко было стряхнуть рукой, даже если утонешь в сугробе по колено.

Звонила Акико – редкое событие в последнее время. Сказала, что Осита заперся в спальне и не выходит. Надо полагать, проникнуть внутрь она не пыталась. Я знал, что Осита начал к себе прислушиваться. Казалось, он замкнулся в себе – на самом же деле он отчаянно пытался ощутить, что же внутри него происходит. Он заглядывал, толкал, прорывался.

– Не трогай его.

– Я понимаю, что, по-твоему, каждый в конце концов будет сам за себя, но мы пока до этой стадии не дошли. Мы еще в процессе и нужны друг другу.

– Это ты так думаешь, а он уже начал различать свой мир.

– Ты ничего не понимаешь. Я – это он, а он – это я. Его мир – мой мир.

– Я понимаю, но это только на твой взгляд.

– Почем тебе знать?

– Достаточно посмотреть на его рисунки.

Акико умолкла. Я слышал ее прерывистое дыхание.

– Оставь его, пусть побудет один.

– Нет. Ты должен заставить его выйти из спальни. Пожалуйста, сэнсэй.

– Он выйдет. Когда потребуется, он выйдет. Он не сможет составить полную картину мира без посторонней помощи.

– А если не выйдет?

– Выйдет. Вопрос в другом: будешь ли ты ему нужна. Ты не согласна?

– Почему ты такой злой?

– Когда начнешь писать собственные картины, поймешь, злой я или не злой.

Я положил трубку.

В тот день я не пошел к Акико. Не ложился допоздна, соскребая с полотна краску, снова накладывая ее и снова соскребая, бесконечно. На следующий день после полудня приехала Нацуэ.

– Я продала ту картину. Нашелся покупатель: какой-то нувориш, впервые о нем слышу.

– Ты не поленилась приехать из Токио, чтобы поделиться прискорбной вестью?

– Да нет же, это отлично. Такие покупатели целиком полагаются на мнение критиков. Это значит, что критики всерьез за тебя взялись.

Приняв душ, Нацуэ переоделась в халат, который захватила с собой.

– Я пока не поняла, пошел ли массовый спрос на твои картины. Популярность – не такая плохая штука. Многие творения благополучно пережили пик популярности и стали шедеврами. Ты потихоньку обретаешь статус гиганта.

– И что дальше?

Под полой халата сверкнули белые бедра Нацуэ.

Как-то не увязывались между собой купальный халат и накрашенное лицо, однако было в этом что-то притягательное.

– Ты не смываешь косметику, когда принимаешь душ?

– Накладывать макияж – кропотливое занятие, особенно в мои-то годы. После душа немного подправляю, и все. Снимаю только перед сном.

– Тебе не обязательно выглядеть столь живописно. То есть под душем ты моешь только тело?

– Тебе действительно кажется, что я живописна? Всего-то зима прошла, а человек изменился – тем более просидев всю зиму в своем собственном мирке. Когда снова выйдешь на люди, многие барьеры снимутся. Ты огрубел, это вроде защитного панциря.

– Как, оказывается, все банально.

– Та «Нагая» много для тебя значила?

Она вкладывала особый смысл, о котором я не задумывался. Я просто излился на полотно весь, без остатка, до опустошения. Такое случается со всеми, не только с художниками. Стоит выплеснуть чувства – на смену приходит что-то новое. Только ко мне новое не приходило, вот в чем беда.

– Я еще кое о чем думаю. Полицейские из-за убийства наведывались?

– Очень популярная тема.

– Ко мне приходил брат человека, которого подозревают в преступлении. Хотел удостовериться, что я продаю твои картины.

– Он и здесь успел побывать.

– Да, он обмолвился. Расспрашивал о тебе. Мы немного поговорили – он утверждает, что ты копия его брата. С какой стороны ни посмотри. Одно «но»: его брат рисовать не умеет – не знал, что можно самовыражаться через живопись.

Помню первую нашу встречу с Оситой: он тогда сказал, что пришел из моего сердца. Оспаривать этого мне не хотелось.

– Сказал, что как только брат увидел твои полотна, тут же бросился покупать краски, кисти, холсты. Два миллиона потратил – целую комнату захламил в родительском доме. У них известное семейство, они веками продавали кимоно.

У него была семья, деньги – все то, чего я был лишен. Вот главное наше с ним отличие.

Я открыл две банки пива, одну протянул Нацуэ. Она не сразу стала пить – долго любовалась капельками влаги на запотевших стенках.

– Нацуэ, я понимаю чувства тех, кто рисует. Когда я вижу их полотна, мне многое становится ясно. Это я к тому, что понимать чувства Койти Оситы я не собираюсь.

– Ясно.

Нацуэ отставила непочатую банку.

– Все гораздо проще. Брат пришел не один – с ним был следователь. Считают, что якобы Осита с тобой контактировал и до сих пор поддерживает связь. Он в этом уверен. Весьма здравомыслящий молодой человек, у него сильная логика. Послушать его доводы – так и согласиться недолго.

– И ты приехала разнюхивать?

Я улыбнулся, но Нацуэ не отреагировала.

– Это не важно. Полиция тебя в покое не оставит. Следствие зашло в тупик, да только подкупила их забота братца. Думаю, в этот раз они будут полюбезнее – хотят послушать твою версию.

Интересно, о ком больше брат печется? Неужели он считает, что можно запереть Оситу в сумасшедший дом, и тот продолжит заниматься живописью? Тут и сомнений нет: несвобода его задушит. Видимо, потребность засадить брата под надежный засов проистекает из других соображений: репутация семьи превыше всего.

Осита не опасен. Живет сам по себе, волнуется, что не сможет творить в одиночестве и что попытки рисовать для него неразрывно связаны с Акико. Весьма здравые опасения.

Я подкинул в очаг пару поленец, древесина пощелкала искрами и разгорелась.

– И что ты хочешь сказать?

– Ты поддерживаешь связь с Койти Оситой?

– Ну, предположим.

– Тогда ты должен известить его семью или полицию.

– Ты считаешь, что мы общаемся. Поэтому подняла вопрос.

– Да. Удивительно, ты постепенно становишься нормальным человеком. Будто передал свою одержимость кому-то другому, такому же, как ты.

– Хочешь сказать, что Осита, убивший двоих, такой же, как я?

– Знаешь, я самая заурядная женщина. И мы можем сколько угодно быть знакомы, сколько угодно вместе спать, я все равно не смогу впитать твою одержимость. Да, пусть я обычная, но все равно о тебе думаю. Я присматриваюсь к тебе, и мне многое становится ясно.

– Может, хватит уже?

– Умолкаю.

– Ты меня не спасешь. Мне достаточно, что ты рядом. И перестань все время думать.

– Хорошо, не буду.

– Зря ты мне рассказала. Не рассказала бы – считал бы тебя крутой телкой.

– Хочешь сказать, я самая обычная?

– Я тоже обычный. Теперь мне это ясно. Нацуэ пожала плечами.

– Когда гений начинает говорить, что он обычный, он становится занудой.

– И пусть.

Я засмеялся; по лицу Нацуэ не пробежало и тени улыбки.

4

Осита четыре дня не выходил из спальни на втором этаже.

На второй день я к нему поднимался, но он не открыл дверь. Я звал его, он не отзывался. Вел себя как обиженный ребенок. На третий день он перемолвился словцом с Акико и поел.

– А сегодня утром он вышел из комнаты и даже выглянул на улицу. Я с час порисовала, и он вернулся к себе. Запираться не стал, но когда я вошла, так и не повернулся – лежал, уткнувшись в стену.

Возможно, когда он рисовал, его терзало опасение, что в одиночку он ни на что не способен. Осита видел то, что ему хотелось запечатлеть, а рука не слушалась, и чувства не повиновались. Мысль, что Акико в это время спокойно рисует, казалась ему невыносимой.

Два художника на одну картину – нет, так не пишут. Пытаясь сбежать от этой ситуации, Осита не нашел лучшего способа, чем изолироваться от внешнего мира. И все-таки он отдавал себе отчет в том, что картины, написанные в одиночку, будут чего-то лишены.