Читать интересную книгу Гонец московский - Владислав Русанов

– Эх! – Гладила в сердцах махнул рукой, стегнул пегую лошадку, запряженную справа. По его мнению, она постоянно ленилась, перекладывая на серую всю тяжесть саней. – Что вам, москвичам, объяснять? Все равно не поймете! Сытый голодного не разумеет!

Никита пожал плечами. Разумеет, не разумеет… Распри князей его занимали мало. Вот нагнать отряд нукуров, во главе которого идет Кара-Кончар, – другое дело. А беды и заботы Александра Глебовича? Это только князей касается. Хотя, если поразмыслить, раз до сих пор торгуют друг с другом не только медом и посконью, но и железом, значит, воевать пока не собираются.

А старший охранник обоза – седой, косматый, как медведь, Добрян – сказал как-то вполголоса, что Лександра Глебович слишком долго выбирает, кого поддержать: Москву или Тверь. Вот так и провыбирается, что подомнут его, не спросив согласия, как татары деревенскую бабу. И хорошо еще, если русские княжества, а не литвины.

Никита покивал – этим словам, в самом деле, трудно возразить. Добрян близко к сердцу беды и заботы княжеские не принимал. Кому какой князь поклонится, кто кого величать старшим будет – какая разница? Мужики сеять рожь и коноплю, сажать репу и капусту не перестанут. Шорники будут тачать хомуты, а кузнецы ковать серпы. Охотники не перестанут охотиться, а бортники ходить в лес в поисках пчел. Все равно обозы будут бегать из Смоленска в Москву и Владимир, в Тверь и Новгород, в Полоцк и Вильно, в Киев и Чернигов. Все равно кто-то должен будет их охранять от лихих людишек. А кому из князей мзду давать, простому человеку все равно. Нет, приятнее, конечно, своему русскому, а не литвину, немцу или татарину, хотя «приятственность» эта не в кошельке, а в голове обретается.

Куда больше Добряна заботила ровная и спокойная дорога. Как там в народе бают – взялся за гуж, не говори, что не дюж? Вот и седой смолянин выполнял свое дело с толком и особой, присущей только русскому мужику тщательностью. И шестерым помощникам: сыновьям, племянникам и еще каким-то дальним родственникам помоложе – расслабляться не давал. Четверо ехали попарно в голове и хвосте обоза. Всегда вооруженные, одетые в бахтерцы и простеганные суконные колпаки. Двое отдыхали и были, как говорится, на подхвате. Кроме людей и коней в ватаге Добряна имелись две лайки – кобель и сука. Широкогрудые, мощные, остроносые. Собаки убегали далеко вперед по дороге, и Никита почему-то был уверен – предупредили бы хозяина о разбойничьей засаде.

Когда обоз останавливался на ночевку, лайки обшаривали все окрестные кусты и однажды выгнали рысь, которая ушла широким махом, почти не проваливаясь в снег. Не то чтобы толпе вооруженных людей приходилось бояться эту крупную пятнистую кошку, но случай лишний раз подтверждал полезность Буяна и Белки.

Правда, последние два дня собаки опасались уходить далеко от обоза. Шныряли по обочинам, но в пределах видимости.

– Слышал, ночью волки выли, – сказал Добрян Никите. – Да не один. Видно, стая идет рядом с нами.

– Это плохо?

– Да шут его знает?! Пока еще зима только начинается – дичи в лесу должно хватать. Наглеть волкам сейчас не с чего. Но береженого Бог бережет. Ночью костры палить будем. Лапнику подкинем для дыма. Хорошо бы головешки вокруг стоянки раскидать…

– А на коней звери не позарятся?

– Побоятся! – уверенно махнул рукавицей охранник. – В случае чего Буян с Белкой шум поднимут. Супротив волчьей стаи они все равно ни на что больше не годятся.

Никита не мог не согласиться. Вдвоем волка-одиночку лайки еще могли бы взять. И то, если не матерый зверюга, а волчица или переярок. А против стаи им не выстоять – не успеет Улан-мэрген двух стрел пустить, как от собак одни клочки останутся.

Заметил ли Добрян, что его кудлатые помощники перестали бегать вперед на разведку, Никита уточнять не стал. В конце концов, охранник – мужик опытный, должен обратить внимание.

Придержав мышастого, парень потихоньку отстал и поравнялся с татарчонком, щурившимся на яркое солнце. Рядом с Уланом восседал на толстоногом чубаром коньке широкоплечий малый в здоровенной меховой шапке – не меньше трех лис пошло. Поводья он бросил коню на шею (куда, мол, из колеи денется?), а сам вовсю бренчал на небольших гуслях и орал во все горло:

Uzteka saulele per debeseli,Atjoja bernelis per pusyneli,

Atjoja bernelis per pusyneli,Atranda panele linelius raunant…[86]

Звали парня Вилкас. В путь он отправился вместе с Жоффреем де Тиссэ, у которого служил уже года три, если не больше. Чистил коня, седлал, выхаживал после езды. Разбивал палатку, готовил в дороге еду. Помогал перед отдыхом избавиться от доспехов и стаскивал сапоги. А после того, как франкский рыцарь, помолясь, укладывался спать, любил почесать языком у костра Никиты и Улан-мэргена. Днем же развлекался тем, что играл на канклесе[87] и пел литовские песни. Вернее, это он думал, что играет и поет. На самом деле он рвал струны и орал, как кот по весне. Не многие умудрялись выдерживать увлечение молодого литвина, но, поскольку парень уродился на загляденье крепким – руки толщиной, как у Никиты ноги, кулаки – по полпуда каждый, шея как у телка-трехлетка, – связываться с ним опасались. Даже Добрян, пришедший один раз нарочно, чтобы поругаться, не выдержав воплей литвина, задумчиво оглядел Вилкаса с ног до головы, сплюнул на снег и ушел, не оборачиваясь.

– О чем на этот раз? – подмигнул Никита. Он относился к песенным упражнениям Вилкаса совершенно спокойно. Человек ко всему привыкает. Просто нужно относиться к пению без слуха и голоса, как к свисту ветра в верхушках деревьев, как к шуму дождевых капель, журчанию ручья. Избавиться невозможно, но можно не замечать. Тем более что от песен Волчка, как сразу окрестил Никита Вилкаса, была определенная польза. Стоило ему вытащить канклес из мешка, как купцы и охранники старались подогнать коней и перебраться в голову обоза. Туда же уезжал и рыцарь-крыжак. Никита вначале недоумевал – почему франк до сих пор не избавился от такого слуги, а потом пригляделся и понял, что склонность к пению – очень малый недостаток, который с лихвой перевешивается старательностью, честностью и трудолюбием литвина.

– О! Это чудесная песня. В ней девушка рассказывает, что солнце ушло за тучку, а ее милый скачет к ней из-за соснового бора. Прямо как мы сейчас! – улыбнулся, сверкнув крепкими здоровыми зубами, Вилкас.

Услышав его объяснение, Улан-мэрген разразился длинным ругательством по-татарски. Суть его высказывания сводилась к тому, что уважающий себя нукур не станет петь женскую песню, а кто поет – тот не совсем уважающий себя, просто совсем не уважающий… И так далее. Хорошо, что Вилкас понимал по-татарски лишь отдельные слова и связать их вместе не мог.

– Молчал бы уж! Баатур! Кто вчера по стойбищу мотался, как угорелый? – осадил Никита ордынца.

– Я мотался! Так мне искра за пазуху залетела. От костра!

– Что ж ты перед огнем душу раскрываешь? – заржал Вилкас.

Татарчонок махнул рукой – о чем, мол, с вами говорить, зубоскалы!

– А дальше? – спросил Никита у певца. Он уже пару дней подумывал – а не начать ли учить литовский язык? Занесет судьба под Вильно, глядишь, и пригодится.

– Дальше парень видит, что его милая теребит лён, и радуется! – Вилкас вновь рванул струны и заорал, безбожно искажая затейливую литовскую мелодию:

Padekdiev padekdiev, panele mano,As tamstai padesiu rauti lineliu.

– Переводить надо?

– Не надо! – отмахнулся Никита. – Пой!

Neprasau neprasau, mielas berneli,As viena nurausiu tevo linelius.

Крупная птица – похоже, глухарь – сорвалась с заснеженной ветки, напуганная звуками, исторгаемыми литвинской глоткой. Отчаянно захлопала крыльями и, прежде чем Улан-мэрген успел согнуть лук, скрылась в чаще.

– Наготове стрелы держать надо! – весело окликнул татарина Вилкас. – Думаешь, у меня часто получается песней дичь поднимать? Следующий раз беги к Буяну, пускай он тебе помогает! – И повернулся к Никите: – Так ты все понял из моей песни?

– Я понял, что тот молодец, что из-за лесу выезжал, зовет девушку приходить и ему лён потеребить, – усмехнулся парень. – Как стемнеет…

– Молодец! – восхитился Вилкас. – А она ему отвечает, чтобы он сам свой лён теребил. – И лукаво добавил: – Двумя руками!

– Слушай, Волчок, – прервал его радостные излияния Никита. – А с чего это ты к рыцарю-крыжаку в слуги нанялся? Неужто другого дела не нашел?

– Молодой был, глупый! – безмятежно откликнулся литвин. – Как ты сейчас…

«Можно подумать, ты старик! – слегка обиделся ученик Горазда. – На сколько ты там старше? Года на три или четыре? Тоже мне…»

– А брат Жоффрей через Крево проезжал, когда к Даниловичам направлялся, – продолжал литвин. – Его оруженосец съел чего-то… Они, франки, все животами слабые – ни пива толком выпить не могут, ни закусить по-настоящему!

– Погоди! – Никита заметил, что головные сани остановились, а Добрян и де Тиссэ скачут легким галопом по обочине, поднимая тучи снежной пыли.