Читать интересную книгу Изжитие демиургынизма - Павел Кочурин

— Ты вот, Саша, пытаешься сухим выбраться из вонючей ямы, — сказал ему. — И вы-лезешь. Заступники у тебя найдутся. Потом с их помощью начнешь мне мстить. И даже хвастаться будешь, как Корня одурил. Знаю тебя… Так вот и прогуляюсь по тебе, закон-нику, этой штуковиной. — Приподќнял обрезок трубы.

Андрей Семенович перехватил его руку, сказал тихо:

— Оставь, Дмитрий, чего ты этим решишь?..

Саша, чуть запоздало учуяв опасность, вскочил с завалинки, прячась за художника, визгливо вскрикнул:

— Это самосуд… Закон за такое карает…

— Так ведь и собственность мою трудовую закон бережет, а вора каќрает, — прогово-рил Дмитрий Данилович, все еще грозясь.

Саша ухватился за художника, выталкивая его перед собой. Андрей Семенович и сам не мог понять, шутит, стращает Данилыч Сашу, или всерьез?.. Похоже всерьез. Так постояли какое-то время.

Но вот праведник, страдая, и уже стыдясь своего гнева, помолчав, высказал:

— Зла-то в тебе, Саша, сколько. Зла и лжи. Ты сама нечистая сила. Она в тебя всели-лась, выйдя из Татарова бугра. Голый бес, рушитель жизни, сам сатана…

Усмиренно покачав головой, сел, подумал, что и побоями Сашу не проќймешь. Стерпит, и будет еще коварней и злей. Коварство в нем заразќное, нынешнее, мстительное. Не прежнее, какое у них в Мохове мужиками наказывалось на камне Шадровике. Другое зло ныне, цивилизованќное, казенное, не свое, демиургыново-властное. Оно и во мне вот проќбудило первобытные позыв зверя.

Андрею Семеновичу под впечатлением высказов Дмитрия Даниловича навеялись сказы-поверья о нечистой силе. Сколько в них живой фантазии, додумок рассказчика, на-родных примет. Ими мирской люд и бичевал отступников от общинной мирской жизни. Вспомнил о колдуне, жившем по рассказам стариков у них в Мохове. Покою ему не бы-ло, подмывало навести порчу, сгубить скотину, вселить беса в девку или окуражить пар-ня. Старых людей меньше трогал, молодых норовил недужить.

В мыслях складывался лик от природы доброго и хорошего человека. Обыкновен-ный он, как и все. И как вот в таком "обыкновенном" разглядеть искусителя, в коем засел дух зла затаенно?.. Беда, случившаяся с соседом, всегда радует колдуна. Так вот и Сашу Жохова веселят преќступления олукавленного люда. В этом весь он, Саша-Прокурор, Жох…

Раздумывая об этом Андрей Семенович рассудочно высказал:

— Вот нас тут трое, росли вместе. Но друг на друга не похожи. В этом смысле как бы уже народ. Он ведь, народ-то, тоже единение разќных людей. Это и хорошо… А что вот по правде единит людей, и что рушит единеќние. Вот гвоздь-то где, суть всего!.. — И с кре-стьянской прямотой, неожиданной и для себя, вымолвил миролюбиво и шутливо: — Зна-чит, Александр Ильич, потянуло на сладкое… Бывает, бывает, что тут скаќзать, природа. Медведь тоже охотится за медком и зорит пчел… Но медведь — зверь…

Саша продолжал стоять, сторонясь Дмитрия Данилович, пуще всего опаќсаясь по-боев. Слова и любые высказы он стерпит, а вот если косточки треснут, больно будет.

— Садитесь, Александр Ильич, — сказал Дмитрий Данилович. — Охоты нет о вас руки марать. Какой никакой, а вы все же человек, не медведь. И не на шадровике вот, не столк-нут в воду, не искупают во снятье греќхов… Уважь уж, поговорим вот о законах, на кото-рые ты намекнул… Для меня вот закон — это другому не делать зла. Он и совпадает с ми-рской нашей жизнью. А ты стараешься в нем дыру найти, себя вот опраќвдать, а другого утопить. — Говорил сбиваясь на "ты" и на "вы", как бы разговаривая с разными Сашами… — Меня ты, законник, за пчел преќследовал, а ведь против закона шел, Калининым подпи-санным. И вот за медком ко мне пожаловал. А добился бы запрета, так и идти бы не к ко-му было, все бы и сидели без Божьего дара.

— Я маленький человек, — ответил Саша, — директива партии такая была, как было против идти, не исполнять.

— Но выходит, не на тебе вот Саша, жизнь-то наша держится, а на мне, куркуле, как ты меня называешь. У тебя, Саша, душа холопа, зимогора. Попова работника, поборника империализма. Ты вот Советскую власть этим и губишь, холопствуя перед демиургына-ми, а меня, на ком держится она, во всех грехах обвиняешь.

— Какой же я поборник империализма?.. Как это гублю Советскую влаќсть?.. — от удивления Саша хохотнул и тут же сел на место между двуќмя своими стражниками.

— Не ты вот, Саша, поля за меня перепахивал, а я за тебя. Буржуй бы тебя в шею. Ты у него за страх быть неизгнанным, как миленький и работал бы. Таи кто ты?.. Сознание у тебя кулацко-батрацкое. Сидишь на шее тружеником, обираешь их как тать. А если прямо говорить, что только вид один, что ты за Советскую власть, на деле-то за себя одќного. Вас таких мироедов, легион, вселились в человеков и беснуете их. Друг за друга прячетесь и свою шкурную жизнь бережете.

Слов Саша не боялся. Приходилось всякое выслушивать. Лодырь, затылоглазник-стукач, карьерист… А вот чтобы мироед, с кулацко-батрацким сознанием… Это Корень мог только высказать. Он праведнее его — проќкурора, начальника ОРСа, председателя сельсовета, парторга колхоза. лесника… Корень постоянен, прочен, даром что не виден… Пахарь, как вот он говорит о себе, хозяин жизни, хотя и колхозник… А у него, у Саши Жохова, что за душой. Он — голый… И тут какой-то неуќдержимый гнев на себя выполз из нутра Саши. Будто на какое-то время отлучился из него бес, и Саша остался человеком. Вскочил с места и, как перед кончиной прозрев, затрясся, задрожал, прижимая руки к гру-ди и визгливо выкрикивая:

— Топчите, травите, давите как крысу… возьми и убей меня. За крысу убитую ниче-го не будет… Выходит, недуги-то жизни, пороки и тех, кто за власть держится, виделись и Сашей. Но как было о том говорить?.. А тут вот, уличенный, пойманный, как попавший в катастрофу, в какой-то миг просветленного сознания, он увидел изнанку себя и себе подобных… А может и тут игра, притворство, хитрость вжившаяся.

— Чего вскочил-то, сиди не беснуйся, — остановил его Дмитрий Даниќлович. — Людей визгом своим соберешь. Самому же и придется все выкладывать начистоту… А вот хватил ли смелости на правду-то при свеќте дня. Мне и придется всем о тебе рассказывать… Но не больно вот и охота.

2

Усмиренные тишиной полуночного неба, они сидели в молчании и ожиќдании бла-готворного утра. Двоим было легко молчать со своими мирскиќми думами о завтрашнем дне и взирать на тайность мерцающих звезд, ведающих о всем земном и не земном. Саша Жохову молчание становилось невмоготу. Думы его были мрачны. Когда ему угрожали, он мог заученно оправдываться и сам пытаться обвинить и грозиться. В нем вскипала ярость пойманного преступника, не успевшего изловчиться и скрыться. В этом у него был навык всех и вся обвинять. Дух проќкурора, как из колдуна черная сила, не хотел из него выходить. И наќставшее молчание вдруг стадо обвинением его самого. Безмолствовала ночь, безмолствовали и они, державшие и его этим безмолвствием. И он чувствовал себя обнаженным и опачканным в дерме. Даже и запах улавќливал. Никто его не прикроет, и никто не очистит его от этого запаќха. И это его вводило в ярость. Корень и Поляк сидят вот чистенькие под Божьим небом, и им это, похоже, в радость. Не ждут от него даќже самоосуждения. И в нем самом, по внутреннему зову, стало было из какого-то затаенного уголка души пробиваться к свету осознание покаќяния: пасть в ноги, унизиться и просить, чтобы отпустили его из милости, что больше не совершит никакого зла… Но тут же, словно в усмешку над его такими ненароком мелькнувшими мыслями, на лицо его ниќспала тень адовой ночи. Будто кто черным пологом загородил от него свет чистого неба. И он опять оказался под властью тьмы. Взяла верх гордыня: у кого прощения-то тебе выпрашивать, — исходило из мрака демонического, — перед кем каяться-то?.. Перед Корнем, кляќтым его недругом. Признать верх его над собой?!. А потом как, и покоќряться ему. Он тут же брякнулся бы, как грешник перед иконой Спасителя, в ноги "Первому", Нестерову, или заву, Горяшину. Даже председателю, Николаю Петровичу, и тому же парторгу, учителю Климову. С кем чего не бывает. А как виниться перед этим Корнем, на которого постоянно нападал, вроде как обязанностью своей считал. К врагам трудового народа этого Корня причислял. А тут еще Поляк с Корнем заодно. Помеќняться с ними местами, себя признать врагом, а их праведниками… Если бы вот избили меня, синяков и шишек наставили, можно было бы поќкаяться, под страхом чего не бывает, чего на себя не наговоришь… А потом бы суд, не меня, а их под стражу взять… А так, покайся им, а Корень с Поляком скажут: прощение надо принародно выпрашивать. Намек уже был о Шадровике, судном моховском камне над Шелекшей… У Корня одно на уме — работа: и дома в огороде своем, а теперь в лесу и на Даниловом поле, которое называет своим. Жадный Куркуль, ничто его не берет.

Саше хотелось, чтобы они обвинили его в чем-то совсем неправдоподоќбном. У не-го было бы хоть какое-то право обидеться. И он боялся, что они посидят вот так, возьмут да и уйдут, не сказав ему ни слова. Бояќлся еще и осуда старух: те-то все по селу разнесут. Но больше всего жены и дочери, что они об всем узнают. Мать ничего, мать даже посо-чувствует, а от них слова утешения не жди. Андрей Семенович, кося глаз, вглядывался в Сашу. Как бы пронизывал его своим взглядом художника. Следил за его руками, опущенными между колен, за головой склоненной будто в дреме. Голова порой вздрагивала, вроде как сама но себе хотела приподняться повернуться в сторону его, художника, и что-то выговорить. Не сам Саша, а вот голова его к чему-то порывалась… Но не поднималась, не поворачивалась, а только вздрагивала, словно придавленная какой-то тяжестью. С лица его в какой-то миг вроде бы спадала тень мглы, но тут же опять оно мрачнело. Какакая-то затаенная сила внутри его самого, сводила его болевой судоќрогой, оно искажалось, глаза мутнели в ярости и ненависти к ним вот двоим: Корню и Поляку.