кинофильм. Через много лет Тендряков написал воспоминания о встрече Хрущева с писателями и всячески поносил Никиту Сергеевича, но в 1950—1960-х годах он явно был его вернейшим сподвижником… И есть основания утверждать, что кинофильмы, снятые на основе повестей Тендрякова, имели не менее сильное (хотя и иное по своему характеру) воздействие на поведение и сознание молодежи, чем многочисленные хрущевские речи, особенно если учесть, что в фильме «Чужая родня» в роли борца с «собственничеством» выступал обаятельнейший молодой актер Николай Рыбников.
Говоря об этом, я отнюдь не ставлю задачу «осудить» Хрущева и того же Тендрякова. В конечном счете дело шло о закономерном и объективном ходе истории страны; хрущевские речи и тендряковские повести только выражали собой этот ход истории, начатый Революцией, как бы «скорректированный» в середине 1930-х годов «контрреволюционными» акциями, но в середине 1950-х вновь повернувший «влево».
Важно осознать, что революционный катаклизм начала века с неизбежностью породил последующие разнонаправленные резкие движения «маятника» истории, и что это привело к особенно негативным последствиям в сельском хозяйстве, ибо оно, нераздельно связанное с самой почвой – и в буквальном, чисто природном смысле, и в смысле прочной жизненной и духовной основы трудящихся на земле людей, – способно плодотворно существовать при сохранении определенной уравновешенности и традиционности.
Тридцать с лишним лет назад в разговоре с одним из авторитетнейших наших литературоведов-мыслителей Н. Н. Скатовым я обмолвился о том тяжелейшем, непоправимом уроне, который нанесла нашему сельскому хозяйству коллективизация. Но Николай Николаевич, который ближе, чем я, знал положение в сельском хозяйстве, ибо родился в 1931 году и жил до 1962-го не в столицах, а в Костроме, решительно возразил, что главный вред нанесла не коллективизация как таковая, от которой к концу 1930-х деревня так или иначе оправилась, а лавина все снова и снова предпринимаемых «реорганизаций». И после серьезного раздумья я согласился с ним.
Ведь в самом деле есть основания утверждать, что своего рода вторая «коллективизация» деревни, имевшая место при Хрущеве, нанесла сельскому хозяйству если не больший, то и, пожалуй, не меньший урон, чем первая. Правда, показатели, например, производства зерна возросли: в 1949–1953 годах в среднем 80,9 млн. тонн в год, а в 1959—1963-м – 124,7 млн. тонн, то есть на 44,2 млн. тонн больше. Однако 51,6 млн. тонн (в среднем) из этих 124,7 млн. тонн были получены за счет освоения целинных[979] земель{218}, и, следовательно, при Хрущеве производство зерна на «основных» посевных площадях упало (в среднем) с 80,9 до 73,1 млн. тонн! И это – несмотря на весьма значительное увеличение поставок селу техники и удобрений…
По-своему прямо-таки замечательно следующее рассуждение из воспоминаний самого Хрущева о том, что «в стране существовала возможность расширения посевных площадей за счет распашки целинных земель, но этого не делалось… Сталин был категорически против, запрещая производить дополнительную распашку земель и вводить их в севооборот. Возможно, он хотел сосредоточить внимание на культуре земледелия, получив увеличение производства зерна за счет роста урожайности, более интенсивного ведения хозяйства. Это правильный (! – В. К.) путь, но сложный, трудоемкий…»[980] То ли дело «революционная» кампания!
Современный историк Е. Ю. Зубкова, говоря о росте валового сбора зерна в хрущевские годы за счет освоения целины, вместе с тем утверждает, что «аналогичный прирост можно было бы получить за счет повышения урожайности на уже освоенных землях… однозначный поворот к целине, по существу, означал отказ от интенсивных методов подъема сельского хозяйства, возвращение на прежнюю (начатую Революцией. – В. К.) дорогу… использования новых ресурсов – благо таковые еще существовали. Фактически это означало… возврат к “панацейным” и “быстродействующим” средствам решения экономических проблем, нередко сводящимся к внеэкономическому принуждению либо сознательному энтузиазму. На реальную политику определенное давление оказывали и настроения нетерпения, идущие снизу. Их влияние… подталкивало руководство к использованию… прежних методов “штурма и натиска”»[981].
В этом рассуждении Е. Ю. Зубковой выразилось плодотворное стремление понять ход истории не в «культовом» духе. Так уж сложилось, что после 1953 года и Хрущев, и будущий его обличитель киносценарист Тендряков, и миллионы рядовых людей – в особенности молодых – делали, в общем, одно дело, которое все они так или иначе считали продолжением великого дела Революции.
Но это продолжение уже не несло в себе той энергии и безоглядности, которые двигали страну после 1917 года, и не могло занять много времени.
Еще в июне 1957 года, как известно, 7 членов Президиума ЦК из 10 – не считая самого Хрущева – выступили против «авантюризма» в проводимой им политике, прежде всего экономической. До сего дня имеет хождение внедренная в те времена версия, что дело шло о борьбе «сталинистов» против «антисталиниста» Хрущева. Однако, во-первых, вопрос о Сталине тогда, в сущности, вообще не обсуждался, а во-вторых, против Хрущева выступили не только давние сподвижники Сталина Молотов и Каганович, но и намного более молодые, вошедшие в Президиум ЦК только в 1952 году, виднейшие руководители экономики М. Г. Первухин и М. З. Сабуров; не менее характерно, что за Хрущева были такие сомнительные «антисталинисты» как Микоян и Суслов (третий из защитников Никиты Сергеевича – его украинский выдвиженец Кириченко).
Однако силами давнего сподвижника Хрущева, председателя КГБ (заменившего в 1954 году МГБ) И. А. Серова, были срочно собраны члены Пленума ЦК, большинство из которых еще не «разочаровались» в Никите Сергеевиче и проводимой под его руководством политике, и расправились с «оппозиционерами».
К 1964 году, когда Президиум ЦК во второй раз решил отстранить Хрущева, в его составе от Президиума 1957 года оставались двое – Микоян и Суслов. Но теперь все 10 членов, кроме несколько колебавшегося осторожного Анастаса Ивановича, выступили единогласно, да и Пленум ЦК на этот раз собрал не Хрущев, а его противники, – с помощью опять-таки председателя КГБ, которым был тогда В. Е. Семичастный. Правда, судя по его позднейшему рассказу, имелись и в то время члены ЦК, поддерживавшие Хрущева.
Пока заседал (еще до Пленума) Президиум, в кабинете Семичастного раздаются «звонки: “Слушай, что ты сидишь, там Хрущева снимают! Надо спасать идти!..” Другой звонит: “Слушай, там Хрущев уже победил! Надо идти спасать Политбюро!” А потом, уже на второй день, с Брежневым созвонился и говорю: “…я уже не смогу в следующую ночь членов ЦК удержать, потому что они начинают бурлить и могут пойти к вам спасать кого-то – или вас, или Хрущева…” И в 6 часов – Пленум»…[982]
По-видимому, не столько осознавая со всей ясностью, сколько ощущая и малую «полезность», и большую опасность той реанимации «революционных» действий и призывов, которые периодически исходили от Хрущева (притом, повторю еще раз, с опорой на достаточно широкие слои населения), его сподвижники определили все это по-своему удачным термином «волюнтаризм» и 14 октября 1964 года отправили Никиту Сергеевича в