часы-ходики, так что сейчас я их подвешу к приподнятой оглобле телеги, и время будем узнавать по часам без спору.
Трынков вытащил из кошеля ходики и стал хлопотливо подвешивать их к оглобле, задев подвеской за гвоздь, предусмотрительно вбитый в торец оглобли.
– Так-то оно так, а все равно, для первости мы не знаем, на скольки часах установить стрелки-то, – справедливо заметил Федор.
– Время на первый случай поставим согласно определению Федотова, он же сказал, что сейчас «восемь», так пускай и будет, – высказался Трынков, установив стрелки на восьми часах и поднимая вверх гирьку часов.
– У меня эти часы хорошо ходют, они старинного закала, их мне подарил мой дед, а ему они достались в наследство тоже от деда, а главное, они точно ходят и ни разу не ошибались, я их сверял с церковными, которые висят у меня в сторожке, – расхваливая добротность своих часов, Трынков продолжал, – В поле на пашне и в лесу на сенокосе с часами любота! Поглядел на них и стрелки, точное время без обмана показывают. Особенно в поле в пасмурный день без часов плохо: солнышка нет, тень лаптем не измеришь и время не определишь, а часы тикают да тикают, и время безошибочно показывают. Без часов совсем плохо, может получиться так, к примеру сказать, с обедом: или опоздаешь, или расположишься на обед не вовремя, вместо двенадцати часов начнёшь разобедывать часов в десять, получится от людей стыдно и куры засмеют, – закончил свою речь Трынков.
– Оно, конечно, без часов в поле и на сенокосе плохо, – угодливо соглашались с Иваном мужики, и многие издалека бегали к нему узнавать сколько времени. Некоторые мужики из других вытей прибегали к трынковой телеге, чтоб узнать о времени, не ближе как за два помера.
По утрам Иван свои часы устанавливал и сверял все же по солнцу. Весь день они ходили безукоризненно. Если же день был ветряный, с часами случалась полная оказия, хлопот Ивану часы придавали много. Ветер часы искособочивал, они начинали «хромать» – бить в одну сторону, маятник начинал болтаться, как воробей в силке. Были случаи, ветер и совсем сбивал часы с оглобли. Иван хлопотливо и старательно водружал их на прежнее место. Иные мужики над причудами Трынкова подшучивали и смеялись, поджав животы, катались со смеху по земле, а некоторые, не подавая вида, с почтением к нему скрытно только улыбались. Свое немудрящее хозяйство Трынков вел так себе, вполнакала, имел свою лошадёнку, сивую кобылу, которую он называл ласково Зорюшкой, обрабатывал землю своей семьи на шесть едоков, в уборку чужой земли не нанимался. Лошадь свою Иван работой на утруждал, он заботливо ее обихаживал, всячески берег ее, возами не утягощал, иногда сам не садился на телегу, чтоб Зорюшка не натуживалась, шёл рядом с телегой. Украшая свою Зорюшку, Иван заплетал в гриве и хвосте косы, в челку вплетал разноцветные тряпочки, как на масленицу; в дождливую погоду кобылий хвост, подгибая, подвязывал к репице, чтоб не обрызгалась грязью сама и не обрызгала хозяина. «Ноо! Пошевеливайся, рассусоливай!» – понукал он свою кобылу. На пашне Иван частенько давал Зорюшке отдохнуть, и себе делая передышку. Помимо ведения своего домашнего хозяйства Иван служил церковным сторожем, считая это своим любимым делом. По всем зимам он жил в сторожке, домой наведывался только в баню по субботам и за пополнением провианта. В малые праздники в церкви Иван любил подпевать попу Николаю, но пел он невзрачно и не в голос с выкриками во всю церковь. В таких случаях батюшка одергивал его, делая назидательные замечания, поучал:
– Ты, Иван Васильич, хоть малость прислушивайся к гласам-то!
Но замечания недолго действовали на Ивана. Каких-нибудь минут через пять он снова драл своим козлетоном закатисто и не в голос. Единственно, что он исполнял хорошо в церкви – замечательно трезвонил на колокольне. И в самом конце обедни при отходе ее, когда священник, выйдя из алтаря с крестом в руках, прочитав отпуст и благословляя народ, провозгласит «Яко благ и человеколюбец», тогда Иван Васильевич скороговоркой во весь голос начнёт нараспев заключительную молитву:
– Святейшего патриарха московского и всея Руси Тихона…, – и так далее до конца, согласно церковного устава. Между тем, совсем завечерело, солнце, уставшее за день, подошло к самому горизонту, готовясь уйти на спокой, и не успели пахари оглянуться, как оно, угнезживаясь, плюхнулось за зубчатую кромку отдаленного леса, с востока на мир надвигалось синевато-тёмное крыло ночи. Пахари, закончив последнюю заездку в дальние конца загонов, выпрягли из плугов лошадей, собрались к костру для общей беседы и ужина. У костра, как это бывает и на пожаре, лица людей кажутся румяными, как яблоки. На ужин Панька и Санька варили большинство супы, а Ванька Савельев решил сварить из пшена кашу. В его чугунке на костре, кипя изо дна, шлепая пузырьками, хлопотала каша, сваренная на свином сале. Семион подставил к огню свой котелок, он разогревал свою уху, сваренную про запас к обеду. Чтоб не укорили его в чужом огне, он со своей телеги принёс полено трухлявых дров.
– Разве это дрова! Приволок какого-то гнилья, – не стерпев, заметил ему Федор Крестьянинов. Семион на это промолчал, а, только пыхая трубкой, со вздохом проговорил, косясь глазами на жирный суп Крестьяниновых и вкусно пахнувшую кашу Савельевых:
– Да, все мы на одно солнышко глядим, да не одно едим! Мне вот частенько приходится питаться пищей святого Антония, – жалобно добавил он. – Это вот еще хорошо, что мне пришлось восей в половодье немножко рыбки в озере наловить и ухи наварить, а то бы…
– А у нас бабы, видно, ткать собрались, в избу всего натаскали, глазами не окинешь: сновальники, воробы, вьюшки, гребни, мыкальники и стан вволокли, захламили всю избу, пройти негде, – меняя тему разговора, провозгласил Федор, черпая большой ложкой из котелка горячий наваристый суп.
Ребятишки ели молча, слушая беседу взрослых, они торопливо усмиряли в себе разыгравшийся на вольном воздухе за день аппетит. В чугунке под Ванькиным краем убывающее таяла каша, он ложкой старательно загребал вкусную кашу, стараясь со дна подцепить кусок сала.
Семион, закончив свой немудрящий ужин, остаток ухи непредусмотрительно вылил на корм лошади, а когда она стала давиться попавшими ей в рот костями, он встревожено забегал вокруг, стараясь помочь ей. Все обошлось благополучно, лошадь, учуяв, что хозяин захлопотал около телеги и зашумел сеном, облегченно игогокнув, запряла ушами, заухмылялась, тряся головой, приготовилась полакомиться свежим сеном, она с жадностью принялась теребить его, рассоривая его на ветру.
– Да, мужик умирать собирайся, а земельку паши, – промолвил Семион, снова подсаживаясь