После года занятий Бенедетти дебютировал в театре Квирино в «Трубадуре» в партии графа ди Луна, как нельзя лучше подходившей к его голосу, одновременно могучему и гибкому. Успех был настолько шумным, что о Бенедетти заговорили, как об откровении. Тото Котоньи утверждал, что никогда не слышал голоса такой красоты и предсказывал ему большое будущее. Суждение выдающегося артиста мгновенно облетело все театральные агентства. Я ни одного раза не пропустил «Трубадура». Эти спектакли были для меня неизъяснимым наслаждением и ценнейшими уроками. Больше всего я любил речитатив и арию второго действия. После речитатива Бенедетти заканчивал фразу: «Леонора будет моей» протянутым натуральным соль чистейшего тембра; затем он начинал арию, ювелирно отделывая ее вполголоса с таким тончайшим очарованием, что каждый вечер он обязательно должен был ее бисировать под шумные возгласы восхищения. Само собой разумеется, что он несказанно радовался своему успеху, а я радовался вместе с ним. Мне казалось, что его победа принадлежит и мне.
Моя любовь к нему была не меньшей, чем мое восхищение им. Я свободно входил и выходил из его уборной во время спектакля, помогая ему переодеваться. Домой мы возвращались вместе. Мой отец, счастливый тем, что обнаружил голос не только редкий, но, пожалуй, единственный в своем роде, был очень озабочен тем, чтобы Бенедетти не испортил его безудержным курением — у него в углу рта непрерывно дымила сигара. И естественно, отец стал делать ему строгие, хотя и справедливые замечания. Маэстро Андреоли, в свою очередь, читал ему аналогичные проповеди, но он, никого не слушая и ни с кем не считаясь, уверял, что не мог бы петь без помощи сигары и даже, что он благодаря сигаре с легкостью поет piano. Сколько артистов сходят на нет из-за подобных причуд!
Когда закончились спектакли в Квирино, Бенедетти был приглашен — опять же в Риме — участвовать в опере «Эрнани» в театре Манцони. Он подписал новый контракт, не сказав ни слова об этом моему отцу, который был этим, разумеется, очень обижен. Но дело заключалось не только в обиде, нанесенной отцу: самый факт подписания этого договора являлся большой ошибкой. Виноват в этом был маэстро Андреоли; он пытался оправдываться, говоря, что хотел показать своего ученика еще в одной репертуарной опере. Бенедетти выступил теперь в роли Карла V. Партия эта самым замечательным образом пришлась ему по голосу — это верно. Но зато в остальном можно смело сказать, что он никоим образом не был Карлом V, а оставался Бенедетти, да еще плохо одетым в плохие костюмы «в стиле» XIV века, оставался Бенедетти, не имеющим ни малейшего представления об изображаемом образе, который в его трактовке оказался лишенным смелости и величия. Это был шаг назад, и Бенедетти сам понял это сразу же. Я страдал, пожалуй, еще сильнее его. После этого случая у меня даже пропала симпатия к Андреоли, побудившему его взять на себя ненужное обязательство, только чтобы угодить алчности своих друзей-антрепренеров и устроить дебют в партии Эльвиры одной из своих учениц. Бенедетти, с целью реабилитировать себя, принялся изучать новые оперы: среди других припоминаю «Торквато Тассо» Доницетти и «Паяцев» Леонкавалло. В знаменитом прологе к этой последней опере он добивался совершенно потрясающего звучания, к которому я стремился и которое только через много лет смог воспроизвести с той же мощью.
Через год, когда Бенедетти уехал от нас, мне очень хотелось, чтобы маэстро Андреоли послушал меня снова. Но поскольку его в это время не было в Риме, мой брат при помощи своих знакомых добился, чтобы я был допущен на прослушивание в консерваторию Санта Чечилия. У меня к тому времени уже зародилось тайное желание поступить когда-нибудь туда в класс пения. Впрочем, это было даже не желание, а скорей мечта, и жестокая жизненная борьба все дальше и дальше уводила меня от того, чтобы мечта эта стала действительностью. Голос мой держал меня постоянно в состоянии взволнованного напряжения. До чрезвычайности неустойчивый, он то появлялся, то опять пропадал, а когда я снова его обретал, то, увы! — не подчинялась моей воле сладостная муза! Семейные нелады, недостаток подчас самого необходимого питания и другие обстоятельства, о которых умалчиваю, вынуждали меня трезво смотреть в глаза горькой жизненной действительности. Брат мой все же упрямо заставлял меня иногда петь упражнения. Но поскольку мне казалось, что я уже не обладаю тем роскошным голосом, который звучал год тому назад, я стал терять веру в себя. Однако, когда стало известно, что я допущен на прослушивание, которого добивался, я очень настойчиво стал тренировать свой голос каждый день и очень быстро достиг отличных результатов. Не отходившая от меня мама поддерживала меня, уверяя, что вступительный экзамен пройдет хорошо и меня обязательно примут. После двух месяцев занятий мы с братом в одно прекрасное утро вошли в знаменитую консерваторию Санта Чечилия.
Я в первый раз в жизни переступил порог учебного заведения. Не могу описать, как я нервничал! Мы вошли в большую залу на первом этаже. Там были и другие поступающие, которых комиссия должна была прослушать. Очередь до меня могла дойти не скоро. Но преподаватель гармонии, в классе которого учился мой брат, Альфредо Паломби, музыкант из наиболее влиятельных в консерватории, очень любезно похлопотал, чтобы меня прослушали одним из первых. Меня действительно вызвали вторым. Первым номером — потом скажу почему — я решил спеть арию из «Диноры» Мейербера. Очутившись перед комиссией старых профессоров, я почувствовал, что совсем ослабел и ничего не спою. Но едва только пианист сел за рояль и дал мне первый аккорд, я в одно мгновение, точно по мановению волшебного жезла, избавился от собственной личности и, перевоплотившись в другую стал петь с величайшей уверенностью. После речитатива, который я провел со сдержанной страстностью, я начал арию: «Пусть месть свершится», показывая голос исключительной чистоты и выдерживая все си-бемоли с удивительной легкостью. Профессора переглядывались между собой с явными знаками одобрения. Я выигрывал партию, я это чувствовал, я это видел! Закончив арию, я поспешил поставить на пюпитр маэстро вторую пьесу, но мне не дали продолжать и заявили сразу, что я показал достаточные вокальные данные для того, чтобы быть принятым в консерваторию. Я был на седьмом небе. Спустившись со специального возвышения вроде сцены, я поблагодарил экзаменаторов с почтительностью, которая от радости получилась у меня преувеличенной.- С братом мы обнялись и, поблагодарив маэстро Паломби, помчались домой.
А теперь расскажу, почему я взял с собой арию из «Диноры». За последнее время я исполнил ряд работ для дворца князя Каэтани и среди прочего починил подставку для нот, на которой была изображена лира. Когда я принес готовую работу, меня провели в большую гостиную в стиле Людовика XVI, где стояло фортепиано, и, оставив меня там одного, просили подождать. И тут сразу же множество картин возникло в моем воображении. Мне представлялось, что я попал в эту роскошную обстановку не как простой рабочий по ковке железа, а как артист, и что я стою с нотами в руках, прислонившись к роялю, и сейчас буду петь и мне будут аплодировать. Я так размечтался, что все это казалось мне действительностью, а в это время пришел слуга в ливрее и сказал, чтобы я зашел завтра за новыми заказами. В эту же ночь я увидел сон, на этот раз уже не с открытыми глазами. Я увидел себя в прекрасной гостиной князя Каэтани во время большого концерта. Рояль был открыт и за ним стоял величественный мавр во фраке. Между тем, по знаку знатной дамы в белом парике и драгоценном жемчужном ожерелье, спускавшемся ниже талии, сотни людей со всех сторон входили и наполняли зал. Мавр начал петь: у него был баритон, напоминавший баритон Бенедетти, но отчасти и мой. Он пел арию, и это была как раз ария из «Диноры», которую он исполнил потрясающе. Когда он кончил, в зале раздались шумные аплодисменты, и в этот момент я проснулся. Под впечатлением этого странного сна, я и решил взять с собой и спеть на прослушивании ту же арию, стараясь подражать искусству прекрасного мавра.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});