Методичность его движений и жестов и весь его «аполлоновский» облик применительно к его должности, невольно заставляли предполагать скудость мыслей в этой красивой голове, и нас так и подмывало над ним поиздеваться.
В один прекрасный день мы переместили нашу парашу с ее обычного места под стол да еще прикрыли сверху одеялом. Нам хотелось посмотреть, какова будет реакция красавца.
Мы не ошиблись, — он был потрясен. Заглянув, как обычно, за дверь, он вздрогнул. Уже открыл рот и даже произнес: «А…» Испуганно посмотрел на нас и сообразил, что это розыгрыш. Нам он ничего не сказал, но выйдя за дверь, принялся распекать часового.
Бедный часовой, получивший ни за что ни про что взбучку, открыл окошечко и сердито сказал:
— Женщины! Сейчас же поставьте парашу на место!
На что Раиса Осиповна самым добродушным и почтительным тоном ответила: — Разве у нее есть определенное место, гражданин часовой? У нас все углы заняты.
Часовой не нашелся, что ответить, и с грохотом захлопнул окно.
Самой колоритной фигурой изо всех корпусных был тот, кого мы прозвали «Вельзевулом». Маленький, болезненный на вид, всегда с каким-то зверским, искаженным лицом, он стремительно влетал в камеру, пронзал нас ненавидящим взглядом, потом внимательно осматривал каждую стену, и, подойдя к одной из них, тыкал пальцем в едва заметную царапину и спрашивал, шипя от ярости:
— Это вы сделали?
Раиса Осиповна выступала с ответом:
— Ну что вы, гражданин начальник, разве мы похожи на людей, способных портить стены?
Вельзевул выскакивал вон, не находя достойного ответа.
Однажды ему повезло. Это случилось в его дежурство, в то время, когда мы уже вполне обжились в Бутырках.
Уже несколько дней к нам в стену кто-то упорно и настойчиво постукивал. Конечно, Раиса Осиповна знала тюремную азбуку, но без навыка и тренировки уловить стуки было нелегко, и самим отстучать тоже. Хотя никаких «связей» у нас ни с кем не было, но просто ради любопытства было интересно узнать, кто нам стучит, и что у нас за соседи. Для этого нам необходимо было изучить «ключ» тюремной азбуки, так как на слух ничего не получалось. Надо было каким-то образом написать эту азбуку на кусочке бумаги.
Но чем? Карандашей или ручек нам иметь не полагалось…
Нам давали по одиннадцати папирос в день (почему именно по одиннадцати?), не спрашивая, курящие мы или нет. Я начала курить ещё на Лубянке в надежде унять щемящую тоску неизвестности.
Для того, чтобы закурить, надо было постучать и попросить часового зажечь спичку. Иногда спичка оставалась в его руках, иногда переходила в мою собственность. Как оказалось, и обгорелая спичка может на что-то пригодиться.
Мы нацарапали этот нехитрый «ключ» обгорелой спичкой на кусочке бумаги, и я взялась за дело.
Положив на страницу открытой книги азбуку, чтобы не было видно в глазок, я ручкой ложки стала постукивать. Мне тут же ответили, только я не могла понять — что. Сидя на своих койках, все затаили дыхание, стараясь уловить ответ…
Вдруг наша дверь с грохотом распахнулась, и в камеру влетел Вельзевул.
Он схватил мой несчастный «ключ» и ложку — вещественные доказательства моего преступления.
— Вы будете наказаны! — прошипел он и выскочил вон.
Доигрались! Мы все думали, что посадят в карцер только меня, что было бы логично, так как стучала я. Но через некоторое время окошечко открылось, и часовой возвестил:
— Соберитесь с вещами!
— Все?
— Все! Собирайтесь!
Неужели нас всех посадят в карцер? Собираться с вещами теперь стало не так просто. Вещей развелась тьма, нам несли и несли теплые вещи.
Наконец мы кое-как увязали огромные узлы и стали ждать своей участи. Особенно долго ждать не пришлось. Дверь громыхнула, Вельзевул и еще трое конвойных явились за нами.
Я не знаю, как устроены другие корпуса Бутырок, но в нашем двери камер выходили на длиннейшие балконы, которые тянулись вдоль стен корпуса, поперек которого были кое-где переброшены мостики, и с них спускались ажурные, довольно крутые лестницы.
В Бутырках не было принято цыкать, как на Лубянке, но тут тоже заключенным не полагалось встречаться друг с другом, и поэтому конвоиры, чтобы предупредить, что они ведут кого-то, постукивали ключами по медным пряжкам своих поясов. Встречный конвоир ставил своего подопечного лицом к стене, и таким образом происходила разминка.
Под мелодичный звон ключей наша процессия тронулась. Впереди Вельзевул, за ним один из конвоиров, затем гуськом мы со своими узлами, за нами еще конвоир и, наконец, последний замыкающий с нашей парашей в руках, которую он торжественно нес перед собой: очевидно, параши в то время в Бутырках были дефицитом.
Подбирая по дороге выпадающие из узлов пожитки, мы спускались всё ниже, пока не кончились все лестницы и мы не пошли вдоль стен, едва освещенных тусклым светом лампочек. Это был тебе не наш солнечный четвертый этаж!
Наконец, Вельзевул с видом победителя распахнул перед нами дверь камеры.
Боже, что это была за камера! Крошечная каморка, где кровати стояли вплотную друг к другу, не оставляя места ни для стола, ни для прохода. В камере было темно, как поздним вечером, а тусклая лампочка едва светила под самым потолком!.
Однако самый главный сюрприз ждал нас поздно вечером!. Только мы с грехом пополам улеглись спать, как вся наша каморка стала содрогаться от пронзительного лязга и скрежета. «Вау-у-у!» — завыло за стеной. И опять, и опять. Оказалось мы обитали теперь рядом с допотопным лифтом, который дико скрежетал и дребезжал всеми своими железками. Днем он, проклятый, молчал. Но только лишь наступала ночь…
Кабинеты следователей были на четвертом этаже, а работали они здесь, как и на Лубянке, по ночам.
На другой день дежурил корпусной — украинец. Мы стали просить его вызволить нас. Он сочувственно поцокал языком и помотал головой:
— Це я не можу. Це вам до його надо обращаться!
Мы прождали еще два дня и обратились «до його». Парламентером, конечно, была Раиса Осиповна.
— Гражданин начальник, — сказала она самым умильным голосом, — простите нас! Мы так сожалеем о своем легкомыслии, но, поверьте, тут не было злого умысла, просто от скуки!
Так как на его хищном лице не отразилось и тени чего-либо, похожего на снисхождение, вмешалась я:
— Гражданин начальник, накажите меня одну, ведь это я стучала! У бабушки (это у Раисы Осиповны) больные глаза, она только что после операции, ей никак нельзя при этом свете!
И Вельзевул заговорил. Он даже не шипел, говорил спокойно, с сознанием выполненного долга:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});