Читать интересную книгу Новый Мир ( № 2 2007) - Новый Мир Новый Мир

 

Основной текст

Ида Овербек записала в своих мемуарах: “Я осмелилась сказать ему [Ницше], что идея бога не слишком реальна для меня. Глубоко тронутый, он ответил: „Вы говорите это, только желая прийти мне на помощь. Никогда не отказывайтесь от идеи бога!.. Насколько я вас знаю, и даже в этот миг: одна великая мысль владеет вами, и это идея бога!” Его лицо исказилось в эмоциональном порыве, а затем превратилось в каменную маску. „Я поставил на нем крест, я хочу произвести нечто новое. Я не поверну, я обязан идти вперед, страсти разрывают меня, они меня прикончат...””

Перед нами возможность взглянуть на Ницше не как на мыслителя, а как на человека в частной жизни. И первая мысль: что за личность! Что за трагическая судьба! Но тут же мы начинаем думать. Мы представляем себе древнего еврея, обращающегося к апостолу Павлу с подобной фразой, и ответ апостола: “Нет, мой друг, оставайся верным иудаизму, а я должен идти моим путем вперед и погибнуть...” Или мы представляем себе Гегеля, к которому обращается кантианец, и ответ Гегеля: “О мой друг, не обращай внимания на мою систему, оставайся верен старику Канту, а я пойду вперед...” — и т. д.

Ницше не был философом типа Гегеля, это понятно. Но не представлял ли он себя кем-то вроде апостола Павла? И в таком случае: что за парадоксальный ответ! Опять же, современное объяснение может прозвучать таким образом, что вот экзистенциальный герой, который предпочитает сам нести свою ношу, не перекладывая ее ни на чьи плечи. Такое объяснение звучит правдоподобно за исключением того, что Ницше с ним бы не согласился, потому что он хотел как можно более широкого распространения своих идей, потому что он хотел создать новую религию. Так что его ответ Иде Овербек звучит иронично, если не абсурдно. Ницше был человек героического порыва, но в то же самое время в нем было что-то нелепое. Апостол Павел был действительно героическая фигура, но Ницше был даже не трагическая, а скорее трагикомическая фигура.

И комическое здесь идет от литературы. Ницше отвечает своей собеседнице не как философ или проповедник, но как писатель. В этот момент он смотрит на себя со стороны, он отрешается от себя самого и говорит о себе не субъективно, но объективно — как писатели говорят о своих персонажах. Вот что нужно отметить: когда экзистенциальный герой анализирует себя, он прибегает к определенным объективным меркам, а эти мерки восходят к неким принятым, даже если экстремальным, этическим нормам общества — откуда им еще взяться?

Тут скрывается парадокс. Известно, что писания Кьеркегора и Ницше изрядно используют иронию и парадокс, но тут имеется в виду парадокс иного рода, парадокс положения этих авторов между философией и литературой. Мы привыкли полагать, что рефлективное мышление позволяет писать более субъективно, а слово “субъективно” обычно ассоциируется с чем-то конкретным и уникальным, не абстрактным и общим. Но, с другой стороны, рефлексия и самоосознание суть оценивающие суждения и как таковые зависят от абстрактных и общих идей (правил, норм). Философ-рационалист, который не включает в свое мышление рефлексию на самого себя, представляет собой действительно цельную в своей субъективности личность и прет вперед к своей цели объективного познания истины, как танк.

По какой-то причине Кьеркегор и Ницше нападали на такого рода людей с особенной яростью. Эти нападки современные профессора философии каждый раз объясняют конкретными рациональными причинами: Кьеркегор атаковал епископа Мартенсена, потому что не соглашался с его интерпретацией христианства, и нападал на Гегеля от нелюбви к философской системе. Ницше издевался над Сократом, потому что ему не нравился рационализм последнего, и т. д. и т. п. Но современники Кьеркегора и Ницше относились к этим нападкам несколько иначе, пожимая плечами и иногда даже крутя пальцем у виска: они острее реагировали на чрезмерную эмоциональность этих нападок, видя за ними не рациональную мысль, но иррациональность чувства.

Кант и Гегель могли отзываться с сарказмом о людях, чью мысль они не слишком уважали, но в их философские работы подобный тон не проникал. Между тем работы Кьеркегора и Ницше пронизаны таким тоном, и это делает их писателями — создателями своих собственных образов.

Всякий приличный писатель знает, как это делается. Он создает персонаж, который говорит от первого лица и который выкрикивает некоторый набор идей. Но персонаж немножко слишком горяч и немножко слишком нервен, и это выдает его уязвимость. То, что он говорит, даже если он говорит замечательные вещи, все равно звучит слишком субъективно, чтобы претендовать на бесстрастную (и бесспорную) истину. Писатель делает это с умыслом. Пусть с точки зрения бесспорности его персонаж проигрывает, но в глазах читателя он выигрывает с человеческой точки зрения по сравнению с каким-нибудь бесстрастно методическим персонажем (хотя по отношению к истине это несправедливо).

Именно так работали Кьеркегор и Ницше, создавая персонажей из самих себя, и именно невольно и интуитивно, как создают образы писатели. Возьмем, к примеру, Ницше. Он со страстью атаковал иудаизм и христианство за их извращение прямых человеческих инстинктов и замену аристократических моральных ценностей моральными ценностями рабов. Был ли он проницателен в своих суждениях? Необыкновенно. Был ли он “прав”? Абсолютно. Был ли он прав абсолютно? Абсолютно нет. Односторонность его страсти каждый раз превращала сказанное им в парадокс, но понимал ли он это при всем его уме? То есть осознавал ли он, что под всеми его писаниями лежит та идея, что истина может быть высказана только в виде парадокса, причем парадоксальное лицо тут — сам автор? Невозможно сказать, осознавал он это или нет, настолько страсть у него едина с мыслью, настолько он писатель самого себя. Смесь мысли со страстью затемняет картину, дает возможность толкования текста в крайне противоположных направлениях — опять же, понимал ли это Ницше? В какой-то степени должен был понимать, но иначе писать не мог (а ведь непрерывно же грозил написать “главную” систематическую книгу!).

Возвращаясь к мемуарам Иды Овербек: “Однажды Ницше сказал нам, и лицо у него было как у мертвеца — мы говорили о Наполеоне, — какая это трагедия, что мир разделен на нескольких сильных личностей и огромное количество слабых, которые служат добычей сильных... в другой раз он был в состоянии глубокой депрессии от сознания, что, поскольку он болен и слаб, ему не сказать последнего слова человечеству; что слишком многое в жизни ему недоступно, и потому в какой-то степени он уже мертв”. Это свидетельство не менее любопытно, чем предыдущее. Кроме всего прочего: какое тут совпадение с жалобой Раскольникова, что он не так силен, как Наполеон! (Беседа относится к 1883 году, Достоевского же Ницше прочел в первый раз в 1887 году, см. письмо к Овербеку от 23 февраля 1887 года.) Тут видно, что Ницше не только со стороны жалеет “слабых людей”, но что относит к ним себя самого, и это углубляет его парадокс. Это внезапно показывает, что он атакует иудаизм и христианство не как сильный человек извне, но изнутри, как раб, который чувствует свою неадекватность. А если так, кто поверит, что подобный человек способен на холодное и независимое мнение? И опять же этот знаменитый конец Ницше, когда он, обливаясь слезами, бросился на шею забитой кучером кляче! Отводя в сторону все медицинские свидетельства: какая душещипательная сцена конца романа под названием “Жизнь и страдания Фридриха Ницше”! (С заключительной строкой “Скверного анекдота”: “Не выдержал!”)

По инерции мы привыкли думать, что самый дерзкий враг рутины, привычного — это искусство, в частности литература. И то сказать, искусство весьма чувствительно к предощущению перемен в обществе и человеке, но оно никогда не было причиной этих перемен. Но вот рациональная (в том числе научная) мысль — о да. Европейская мысль медленно, но верно и неуклонно уходила от религиозной догмы, пока не оказалась там, где находится в настоящий момент. Из всех видов культурной деятельности, на которые подвигнут человек, искусство, после религии, наиболее консервативно, потому что зависит от иррационального в человеке. Грубая ошибка называть Кьеркегора и Ницше революционерами и новаторами в области мысли: они куда скорей были контрреволюционеры, точней, контрэволюционеры — в том смысле, что интуиция толкнула их на бой с тенденцией распространения рациональной мысли в процессе изменения западной культуры. В конечном счете они потерпели поражение, несмотря на сегодняшний их романтико-мифический статус, потому что оба были не просто мыслители, но идеологи. (Они бы первые оценили иронию такого положения вещей.)