степени развития, что познает души иных органических существ.
Я уже говорил вам о моих стихотворениях, которые я читал Эми Стэнхоуп и которые полковник назвал безумными. Может, они и в самом деле заслуживают такого определения – я не могу судить об этом. Но, так или иначе, они представляют собою попытку – правда, очень слабую – изобразить человеческим языком души некоторых растений.
Отчего эвкалиптовое дерево внушает художнику образ женских рук, распростертых для страстного объятия? Почему асфоделии невольно напоминают нам о смерти? Почему вистерия – это всегда невинность, а орхидея – дьявольский искус? Потому что в каждом из этих цветов и деревьев живет мысль об этих вещах.
Неужели вы считаете простым совпадением, что у всех народов мира роза служит символом любви, а фиалка олицетворяет скромность? Существуют ведь сотни маленьких душистых цветов, которые цветут так же скромно и так же прячутся в укромных местах, как фиалка, однако ни один из них не производит на нас сходного впечатления. Сорвав фиалку, мы тут же инстинктивно подумаем: как скромно! Стоит заметить, что это странное ощущение исходит вовсе не от того, что мы считаем характерным для данного цветка: не от ее запаха. Если мы возьмем флакон Vera Violetta – духов, чей запах так обманчив, что в темноте мы не сможем и отличить его от запаха букета фиалок, – мы никогда не получим тот же эффект.
Равным образом чувство, какое мы испытываем близ цветущего каштана – которое вызывает в нас мысль о всепобеждающей мужественности, – никак не связано с тем, что прежде всего приковывает наш взор: с мощным стволом, с широкими листьями, с тысячами сверкающих цветов. И мы должны прийти к убеждению, что здесь все дело в неуловимом дыхании дерева. Это дыхание и открывает нам мысль, то есть душу дерева.
Понятие, которое я называю мыслью, очевидно, может принимать все формы и образы. Один лишь тот факт, что я или кто-либо другой может сознавать это, уже служит достаточным доказательством. Так как мысль вообще не знает никаких границ, то материя не может представлять для нее никаких ограничений. Ни один вдумчивый человек не может нынче игнорировать истин монистического мировоззрения (они, конечно, относительны, как и всякие другие истины). Согласно этому мировоззрению мы, люди, как материя, ничем не отличаемся от всякой другой материи. И если я должен допустить это – и если, с другой стороны, бытие мысли (бытие в собственном, мощном значении этого слова) понуждает меня в каждое мгновение к самосознанию, – то я могу прийти к одному только выводу, подтверждаемому тысячью примеров, а именно, что «мысль» может одухотворять не одних лишь людей, но и всякую другую материю, а значит, цветы, листья, ствол померанцевого дерева.
Учение веры, принятое культурными народами, для многих философов заключается лишь в своих начальных словах: «В начале было Слово». И все они запинаются за это и никогда не смогут переступить этот таинственный logos, покуда в один прекрасный день он не откроется в чьей-нибудь голове во всей своей величине…
Но глупо думать, как думают мистики и вообще люди, верующие в такое откровение «логоса», что оно снизойдет внезапно, как молния. Откровение явится – уже является – шаг за шагом, неторопливо, как солнце, выступающее из облаков, эволюционно – как человек из первичной амебы. Приход этот бесконечен, никогда не закончится и потому никогда не будет совершенен…
Не проходит ни одного часа, ни одной секунды, за которые мысль не открывалась бы полнее и величественнее, чем прежде. Все более и более постигаем мы это понятие – то, которое есть все.
И вот одна такая большая, чем у кого-либо иного, степень познания стала присуща и моему мозгу. О, я вовсе не воображаю, будто я – единственный человек в этом роде… Я уже сказал вам, доктор: я не верю, чтобы мысль оплодотворяла только один какой-нибудь мозг. Но у большинства семена духа засыхают и только у немногих вырастают и дают цвет.
Однажды женщина, которую я называл Альциной, покрыла все наше ложе цветками апельсина. Она обняла меня, и ее тонкие ноздри, прижатые к моей шее, затрепетали.
– Мой друг, – сказала она, – ты благоухаешь, как цветы.
Я тогда рассмеялся, приняв все за шутку. Но позднее я убедился – она права.
Однажды днем хозяйка, у которой я снимал жилье, вошла в мою комнату, потянула носом воздух и сказала:
– О, как хорошо пахнет! У вас тут опять померанцевые цветы?
Но я уже в течение нескольких дней не имел ни одного цветка в комнате.
Я сказал сам себе: мы оба можем ошибаться. Человеческий нос – орган неточный.
Но моя охотничья собака никогда не ошибается. Ее нос непогрешим.
И я поставил опыт. Я заставлял собаку приносить мне в саду и в комнате веточку померанца. Затем я тщательно прятал ветку и учил собаку отыскивать ее по команде «Ищи цветы!» – и она всегда находила ветку даже в самых сокровенных местах.
Я переждал после того несколько дней, в ходе которых в моей комнате не было ни одного цветка. После того однажды утром я отправился с собакой в купальню. Вымывшись и выйдя из воды, я крикнул ей:
– Али! Апорт! Ищи цветы!
Собака подняла голову, понюхала воздух кругом и без всякого колебания побежала ко мне. Я пошел в кабинку для переодевания и дал ей понюхать мое платье, которое, быть может, сохраняло некоторый запах. Но собака едва обратила на него внимание. Она снова стала обнюхивать меня: запах, который она искала и нашла, исходил от моего тела.
Итак, уважаемый доктор, если подобный казус имел место с собакой, обладающей высокоразвитым органом, то неудивительно, что и вы допустили ту же ошибку, заподозрив, что я держу у себя цветы. После того как вы вчера вечером вышли от меня, я слышал, как вы приказали служителю тщательно обыскать мою комнату, когда я буду на прогулке, и убрать из нее померанцевые цветы. Я не ставлю вам этого в упрек. Вы думали, что я прячу у себя эти цветы, и сочли своим долгом удалить от меня все то, что напоминает мне о моей идее фикс. Но вы могли бы, доктор, не отдавать слуге вашего приказания: он может целыми часами рыться в моей комнате и не найти в ней ни одного цветка. Но если вы после того снова зайдете ко мне, то опять уловите этот запах: он исходит от меня самого.
Однажды мне приснилось, будто я иду в полдень по обширному саду. Прохожу мимо круглого фонтана,