Читать интересную книгу Волки - Юрий Гончаров

– Четко действуете! – похвалил Баранников.

– Ого! – засмеялся Мрыхин. – Прокуратура милиции комплименты отпускает – случай небывалый!

Спустя минуту милицейская моторка рвала на клочья пенистую волну широкой в этом месте Кугуши. Маслянисто-жирными кольцами, змеями, восьмерками разливалась, убегая к берегам, потревоженная вода…

Фамильный склеп господ Кугушевых

Митрофан Сильвестрович правильно называл свое кладбищенское дело производством. Это действительно было довольно сложное хозяйство, обеспечивающее сотням горожан очень приличное загробное существование.

Кугуш-кабанский житель, уходя из мира сего, то есть будучи вычеркнут из ведомостей на зарплату, изъят из картотек собеса, навечно выписан из домовых книг, не исчезал, не растворялся в небытии, но, благодаря энергичной деятельности Митрофана Сильвестровича, продолжал существовать.

Кугуш-кабанцы, между прочим, так даже и говорили о своих в бозе почивших согражданах: «Ушел к Писляку», подчеркивая этим как бы не конец, а продолжение физической жизни покойного. И это действительно так и было: вычеркнутый из надлежащих списков, он зримо появлялся в прохладных аллейках кладбища, перевоплотись в надгробный камень с фотографическим портретом, в скульптурный бюстик на античном цоколе, а то так (ежели у родственников покойного не хватало средств) и просто в аккуратную табличку, выполненную на металлической пластинке, с полным наименованием клиента, соответствующими датами рождения и кончины и обязательно с порядковым номером вечного жилища.

Для ведения такого сложного дела, как мы уже знаем, Митрофаном Сильвестровичем были учреждены различные цехи, и в течение восьмичасового рабочего дня городское кладбище меньше всего напоминало печальное место вечного упокоения. Здесь стоял веселый производственный шум – визжала циркульная пила, звонко грохали молотки жестянщиков, сухо, пистолетно потрескивали орудия каменотесов. Лишь у художников и фотографов работа протекала беззвучно, но зато они сами или свистели, находясь у своих рабочих мест, или горланили непристойные песенки, что также мало способствовало печальным размышлениям о бренности всего сущего и дополняло и усиливало прямо-таки индустриальный шум, стоявший в рабочее время над кладбищем.

В течение дня в кладбищенские ворота наряду с погребальными автофургонами то и дело въезжали ЗИЛы, МАЗы и всякие другие грузовые машины, подвозящие камень, кирпич, тес и иные материалы, потребные для писляковского производства.

И лишь только с наступлением ночи на территории кладбища воцарялась вожделенная тишина. В эти поистине мертвые часы кладбищенские ворота запирались на замок. Впрочем, нередко и в ночное время к царству мертвых подкатывал грузовик, чья-то рука осторожно стучалась в оконце Селимовой будки. Недовольно кряхтя, бормоча татарские слова, причудливо перемешивая их с русскими, старик Селим Алиев вылезал из своей норы, спрашивал: «Ты, бачка Сильвёртач?» – И, получив утвердительный ответ, отмыкал ворота, впускал воровато шмыгающую машину.

– Как, бачка? – тянул из бараньего тулупа жирную, в бесчисленных складках шею. – Сама таскать будыщь, нето подсоблять мала-мала?

И если Писляк говорил, что надо подсоблять, – примащивался на подножку машины и ехал к склепу господ Кугушевых подсоблять.

Склеп был старый, петровских времен. Более двухсот лет в его мрачном подземелье находили себе вечное пристанище потомки древнего рода бояр Кугушевых, по какой-то неписаной генеалогии восходивших чуть ли не к самому царю Кучуму.

Теперь господа Кугушевы, переведясь начисто, в склепе более не нуждались. И он стоял безымянный, единственный из памятников городского кладбища, не имеющий номера и точного обозначения – кто находится в его недрах.

В недрах же находилось не кто, а что:

Кровельное железо.

Электрический провод.

Цемент.

Алебастр.

Дефицитная метлахская плитка.

Облицовочный кафель.

Гвозди.

И даже две газовые колонки…

И ежели бы на фигурных железных дверях фамильного склепа господ Кугушевых обязательно потребовалось обозначить, что именно здесь погребено, эпитафия выглядела бы примерно так:

В сем склепе покоятся,

крыша универмага,

полы

и

облицовка

дворца пионеров

и прочие

дефицитные материалы,

в разное время похищенные

неизвестными лицами

с городских строительных площадок

Ошибка Митрофана Писляка

Все свои мысли и поступки Писляк всегда считал единственно правильными, исключающими какие бы то ни было ошибки или заблуждения.

Это, бесспорно, относилось и к тому, что он сказал и сделал за последние сутки в связи с непредвиденным бедствием, постигшим его дорогого шурина Афанасия Трифоныча Мязина.

Он, Писляк, отлично, так сказать – на равной ноге, гражданственно держал себя в кабинете следователя товарища Баранникова. Вполне тактично и умно отвечал на его вопросы. Осторожно коснувшись того и сего, весьма хитро сумел ровно ничего ему не сказать. Вовремя ухватился за мелькнувшую мысль и тотчас же сигнализировал следствию свои вполне обоснованные подозрения на Чунихина и Мухаметжанова.

Все, как говорится, было в ажуре, и лишь одно беспокоило Митрофана Сильвестровича, как-то неприятно и болезненно скреблось в сознании: зачем упомянул про то, что ночью был на производстве…

Дело в том, что он и в самом деле ту роковую ночь провел на кладбище.

Надо же было, чтоб так обернулось!

В половине двенадцатого у его домика на окраине города остановилась машина. Некий абсолютно надежный человечек с почтового ящика номер ноль семнадцать предложил купить у него сто килограммов цинковых малярных белил. О таком сверхдефицитном товаре можно было только мечтать. Поэтому, много не говоря, быстро сошлись в цене, и ровно в двенадцать Митрофан Сильвестрович уже стучался к Селиму.

Сгрузив товар к господам Кугушевым, он вернулся домой и, облачившись в голубую пижаму со старомодными застежками в виде венгерских шнурков, совсем уже было собирался отойти ко сну, как у ворот снова зафырчала машина. На сей раз это оказался тоже абсолютно надежный человечек, но уже не из продавцов, а из покупателей. Человечку позарез нужна была метлахская плитка, давал он за нее чуть ли не вдесятеро против госпрейскуранта, и Писляк, соблазнившись, повез его на свое производство. И там, вторично потревожив прах господ Кугушевых, отпустил покупателю требуемое. Ночь, таким образом, почти вся целиком действительно была проведена на кладбище…

Свидетелем обоих его посещений был все тот же выживший из ума старик Селим, и все это было бы ничего, если б в разговоре со следователем случайно не упомянулось, сорвавшись с языка, это его, Писляка, ночное пребывание на кладбище…

Совершенно ни к чему.

Воротившись от Баранникова, которому он так удачно капнул на ребят, Митрофан Сильвестрович долго размышлял, прикидывал в уме все за и против и в конце концов решил, что самое благоразумное будет – перебазировать свой склад от господ Кугушевых куда-нибудь понадежней.

Но куда?

Раздумывать долго не приходилось. Место захоронения напрашивалось само: одна из шести вырытых впрок могил. Они, кстати, и находились в непосредственной близости к склепу, так что перебазировка не сулила особых трудностей.

Придя к такому разумному решению, Митрофан Сильвестрович растолкал Антониду и велел ей собираться.

При помощи двух тачек и старика Селима все было как нельзя лучше закончено еще до наступления рассвета. Над свежим холмиком красовался скромный крест, к подножию которого догадливая Антонида даже положила небольшой букетик наспех сорванных с чужих могилок цветов.

Можно было идти домой и спокойно почивать. Но вот тут-то Митрофан Сильвестрович и совершил действительно серьезную промашку: прощаясь с Селимом, он вложил в его протянутую трудовую руку всего лишь одну-единственную пятерку, то есть ту именно сумму, какую он обычно давал старику, когда тот подсоблял при рядовых операциях по разгрузке или погрузке «товара».

Однако в нынешней работе Селим усмотрел нечто выходящее из ряда, и вознаграждение показалось ему недостаточным.

– Ма́ла, бачка! – проскрипел он недовольно. – Селим железы таскал, могилкам клал… Мусор, диримо́ хоронил могилкам, греха на душу брал – а ты чего? Пятеркам давал! Мала…

Писляк удивился. Он никогда не слыхал от Селима такой длинной речи. Но дело и впрямь сегодня было тонкое и деликатное, и, чуточку поколебавшись, он добавил трешницу.

Старик спрятал деньги, но, проводив Писляка и его благоверную, еще долго ворчал, сердито поминая шайтана и «бесстыжую мурдам», поскупившуюся одарить его, Селима, хотя бы четвертным…