Шоу закончилось – вот что она осознала.
Душу прожгла обида.
В полном отупении Нилка провожала непреклонную валежаниновскую спину в идеально сидящем пиджаке, пока ее не заслонили другие, не такие непреклонные, не такие бескомпромиссные спины.
Сколько времени она просидела на Соборной площади, ставшей свидетелем последнего свидания с любимым и заката модельной карьеры, Нилка не помнила.
Время остановилось.
Где-то совсем близко транслировали показ, саундтреки сменяли друг друга, а разрисованная под арлекина Нилка чувствовала себя сломанной куклой, выпотрошенной тушкой, продуктом таксидермиста – чем угодно, только не двадцатилетней женщиной.
Бывшая модель номер сто двадцать семь агентства Look, бывшая возлюбленная скаута и букера Валежанина, Неонила Кива так бы и продолжала сидеть на бордюре перед Дуомским собором, мрачным и грандиозным, как предупреждение о возмездии, если бы ее не нашел Рене Дюбрэ.
… – Ой, божечки ж, ой, миленький, – кончиком платка промокала слезы Катерина Мироновна, – что ж с тобой, девонька, сотворили эти нелюди? Зачем ты с ними связалась? Что ж ты не остереглась? Мой грех, мой. Не уберегла я тебя, Нилушка. Ничего, ничего, Бог милостив, отмолим тебя.
Этим и похожим речам Нилка внимала с полнейшим равнодушием.
Дома состояние ее резко ухудшилось, она почти ничего не ела – ее рвало даже от запаха пищи.
Время проводила на своей девичьей постели, обняв островки коленок и уперев в них подбородок, – тупо таращилась в выцветшие обои с бледными, неизвестной классификации цветами или в потолок с разводами: при косом дожде крыша протекала.
Память водила ее одними и теми же воспоминаниями: площадь перед Дуомским собором, Рене Дюбрэ, аэропорт, квартира Валежанина и та самая остроносенькая-остроглазенькая, не виртуальная, а вполне себе реальная, обосновавшаяся в их с Вадимом доме (бывшем, бывшем их доме!).
В настоящем были мрак и скорбь, как в пещере Аида, в прошлом все остальное: солнце, любовь, она сама и ее надежды.
– Нилушка, – слезно просила Катерина Мироновна, – попей молочка. Мне Федоровна принесла – парное. Два глоточка сделай.
Два глоточка. Легко сказать.
– Ба, поставь, я потом.
– Нет, ты сейчас, пока теплое, попей.
Как банный лист, – с усталым раздражением думала Нилка о бабе Кате, – и чего привязалась? Пришла, не дает думать.
А ей так надо было все обдумать.
Этот чертов килограмм… Что она не сделала, а должна была сделать? Или наоборот: что она сделала, а не должна была? Как это случилось? Почему?
Потому что она неудачница. Толстая неудачница и кретинка.
– Не мучайся, Нилушка, – дребезжала в ухо баба Катя, – не терзай себя. Так Господь управил. Не нравилось Ему, что ты отказалась от своего призвания, вот Он тебя и остановил. Не своим путем ты шла. У тебя руки золотые – это же дар Божий, а ты отмахнулась от своего дара.
Нилка не возражала: она давно усвоила – если не возражать, баба Катя быстрее отстанет.
– Веня с Тонькой приходили, – бубнила баба Катя, – я сказала, что ты болеешь, они обещали прийти завтра.
Вот только Вени с Тонькой недостает, с глухой тоской думала Нилка. Объединят полки с бабой Катей, развяжут против нее наступление. Потом к этой теплой компании подтянется Дюбрэ, и будет полный комплект.
Дюбрэ… Еще один банный лист.
…Они лавировали в толпе пассажиров: папа Карло и Буратино. Плечо папы Карло оттягивала Нилкина сумка с портфолио в трофейной кожаной папке.
– Ты не должна винить себя в этом, – зудел Дюбрэ, ведя Нилку за руку. Его рука была горячей и сильной, ее – безразличной. – Это не ты виновата, а этот проходимец. Он вообще не обращает внимания на физическое состояние девушек. Хотя… Я еще больше виноват. Я видел, что тебе плохо, и не поднял тревогу. А ведь я видел. Ничего, ты справишься, в тебе еще очень много жизни.
Это было смелое утверждение.
Миланский аэропорт отнял у Нилки последние силы. Ей казалось, что вот сейчас ее выведут за ухо в центр зала ожидания и раздастся свист: ату ее, брошенку-анорексичку.
Нилка тащилась по переходам на шаг позади Рене, как на аркане, и больше всего хотела, чтобы ее оставили в покое.
С того самого момента, как за ее спиной появились трое мстителей, ничего Нилке так не хотелось, как покоя.
Что нужно сделать, чтобы остаться одной?
Рене тянул куда-то, бормотал никому не нужные утешения:
– Все еще образуется. Вот увидишь. Вернешься в техникум, получишь диплом, устроишься на работу. Замуж выйдешь, детей родишь – все у тебя еще будет.
Как он смеет так нагло врать? Ежу понятно: ничего у нее уже не будет. Никогда.
…Несколько сумок, пальто, дубленка, френч, костюмы, два вечерних платья, коробки с обувью – весь этот ворох тряпья, электронные весы и машинка «Зингер» в придачу встретили Неонилу в прихожей валежаниновской квартиры. В той самой прихожей, в которой Нилка изучила досконально каждый уголок, каждое пятнышко на паркете и все ворсинки на ковре.
– Я уже все собрала, – гаденько улыбнулась похожая на воробья новая фаворитка Валежанина.
На мгновение она повернулась к Нилке спиной, и сквозь крушение надежд, планов и жизни в целом Нилку иглой пронзила заколка-банан в волосах воробьихи.
Укол оказался болезненным, а ведь Нилке казалось, что она уже ничего не чувствует.
Она уже и себя не чувствовала, а боль все не проходила.
– Мерси, – с видимым трудом разжал сведенные челюсти Рене.
Наскоро распихав скарб по необъятным «челночным» сумкам, Рене вызвал такси в рабочий поселок Неонилы Кива.
Круг замкнулся.
Во дворе, пока они ждали машину, Рене положил руку на плечо апатичной Нилке:
– Ненила, послушай меня. Здесь деньги. – Он встряхнул перед Нилкиным носом конвертом – судя по всему, там лежала приличная сумма. – Я купил твою машину, – объяснил Рене, хотя Нилка ни о чем не спрашивала, – этого хватит на первое время. Скажи мне номер телефона, я буду звонить тебе.
Номер телефона? В Нилкиных глазах отразилось непонимание. Какой номер? Она же труп. Разве на том свете есть телефоны?
Кое-как извлекла из памяти пять цифр и продиктовала странному французу.
Что он делает рядом с нею? Где Вадим?
Ах да. Ее Вадим теперь с этой…
Нилка подняла глаза на окна квартиры, в которой была счастлива, – окна были глухими и незрячими, – неуклюже, как раненый зверь, забралась на заднее сиденье подъехавших «жигулей» и съежилась.
– Все будет хорошо, – сделал Рене последнюю жалкую попытку утешить Нилку.* * *
… – Может, ты кашку будешь? – приставала баба Катя. – Скажи какую? Гречневую или манную? А может, пшенную? Помнишь, как ты любила томленую в печи?
Господи боже мой, какая еще кашка?