Читать интересную книгу Модификации романной формы в прозе Запада второй половины ХХ столетия - Валерий Пестерев

Вводимый в текст романа log-book Робинзона отмечает два разных момента в жизни героя Турнье и, фактически, раскрывает в каждой из частей внутреннее состояние, самоосознание и мирочувствование двух «разных» Робинзонов. Первый — близкий литературному архетипу (увековеченному Дефо); второй — демифологизированный и заново мифологизированный Турнье — новый мифопоэтический тип, созданный автором «Пятницы»: «солярный» Робинзон. Первый — цивильный англичанин здравомыслящего и морализаторского XVIII столетия, но отягощенностью одиночеством, идеей «другого», проблемами «смерти» и «секса» воплощающий «ментальность» человека ХХ столетия. И второй — живая антропоморфизация мистико-метафизической идеи созерцательного слияния с Солнцем. Всецелое пребывание в этой экзистенциальной сфере сконцентрировано в единственном интеллектуальном желании знать. И Робинзон патетически вопрошает Светило: «Согласуется ли мое преображение с твоей блистательной сутью?» (259).

Стыковка повествовательных ракурсов «автор» — «герой», соединение рассказа от третьего лица с рассказом от первого, повествовательной манеры изложения и лирической в форме дневника-монолога — эти три уровня соответствуют традиционной форме, упорядочивающей и гармонизирующей разностильное и гетерогенное. Не нарушают этой согласованности и разные способы существования в общероманном тексте log-book'а. В первом случае перемежаются авторский рассказ истории Робинзона и его записи, которые продолжают, углубляют изображенное или рассказанное повествователем. Рассказ от третьего лица будто плавно перетекает в дневниковые исповеди и размышления, внешнее действие романа — во внутреннее и, соответственно, — в обратном направлении. Во второй раз текст дневника включается как цельный фрагмент записей Робинзона, на время прерывающих (причем им отведена самостоятельная десятая глава), но в ином ракурсе и продолжающих авторское повествование.

Несмотря на связующую соотнесенность во многих моментах, эти два романных пласта всецело не согласуются, прежде всего формально. Это и создает новые «порядки истолкования» жизни современными писателями. «Это не один порядок и не одно истолкование, — пишет Э. Ауэрбах, — а множество порядков и истолкований — они принадлежат разным лицам или одним и тем же в разное время: порядки переплетаются, противоречат один другому и дополняют один другой, и так возникает некий синтетический взгляд на мир или по меньшей мере материал для синтетического истолкования мира читателем»[331].

Традиционность романной прозы Турнье одновременно предполагает и явно современное отношение автора «Пятницы» к проблеме «писатель — читатель», решение которой он определяет как соавторство, заявляя в одном из интервью: «У книги всегда два автора: тот, кто ее пишет, и тот, кто ее читает»[332]. Собственно, необходимость читателю произведений Турнье быть творчески активным — не столько следствие авторского убеждения, сколько многомерности и многоуровневости «текстуры текста» его прозы, вызывающей множество несхожих интерпретаций. Эта многомерность, можно сказать, универсальна, она одновременно охватывает произведение в целом и проявляется в каждой частности его формы. «Содержание произведений Турнье напоминает «матрешки», каждая из которых, как и монада в философской концепции Лейбница, заключает в себе другую. Отсюда многомерность сюжета, развитие его по спирали, репризы, отголоски, инверсии тем и образов»[333].

Коснувшись внутриструктурного взаимодействия двух пластов романа — авторского повествования и записей Робинзона, вполне оправданно можно прийти к убеждению, что в их взаимосвязи возникает «диалог «imparfait» и «passé simple» (прошедшего времени несовершенного вида и простого прошедшего времени во французской грамматике. — В.П.), личности и общества, внутреннего и внешнего, космоса и истории»[334]. И это утверждение Л. Салкен Сбироли, как исходное в интерпретации романа, приводит к убеждению, что «я» log-book'a — двойник Турнье-рассказчика. Таким образом возникает «метадискурс», создающий параллель между экспериментами Робинзона на его острове и экспериментами писателя, создающего свой роман. Потому-то в приключения Робинзона на острове log-book вписывает приключения романиста в процессе его работы над произведением[335]. Таким образом, согласно этому истолкованию, «Пятница» — метароман, с присущей ему саморефлексией. Подобная «метароманная» интерпретация, конечно, одна из возможных и, связанная с актуальной для современного литературоведения «проблемой автора», вместе с тем не исключает и явно традиционной, «объяснительной» роли текста log-book'a — мотивировки непосредственной рефлексией героя авторского повествования о нем.

Не вызывает сомнения, что наличие множества разновариантных и «полярных» интерпретаций произведения — одно из свидетельств его многоуровневой художественно-смысловой масштабности. Конечно, при условии, что эти трактовки не накладываются на роман или драму (как это часто бывает в критике постмодернистского толка с ее семантической беспредельностью знака-текста или деконструктивистским препарированием), а «логически выводятся» из самого произведения. И философская интерпретация «Пятницы» Жилем Делёзом — это, что называется, «тот случай». Примечательно, что из всего обилия современной прозы (а в 60-е годы литература чрезвычайно богата романными произведениями) Делёз выбирает именно «Пятницу». В приложении к одной из значительных своих работ «Логика смысла» (1969), оказавшей влияние на современную культуру и роман[336], Делёз дает развернутый анализ романа Турнье[337]. И следует добавить, что фрагмент «Мишель Турнье и мир без другого» в последующих изданиях романа во Франции печатается как послесловие к нему[338].

Философское осмысление «Пятницы» Делёзом органично в общей концепции «Логики смысла», о которой, выявляя ее суть, М. Фуко писал: «Логику смысла следует рассматривать как самый смелый и самый дерзкий из метафизических трактатов — при том основном условии, что вместо упразднения метафизики как отрицания бытия, мы заставляем последнюю говорить о сверх-бытии»[339]. Для Делёза произведение Турнье — «экспериментальный и индуктивный роман» (400), «где развернут тезис Робинзона: человек без другого на своем острове». «Что произойдет в замкнутом мире без другого?» (399).

Концептуальный анализ философа основан на романном тексте, «факты» которого (при обильном цитировании произведения Турнье) позволяют Делёзу выявить основополагающие для него идеи «структуры "другого" для "я"», «структуры мира без "другого"» и «структуры "я" в мире без "другого"». Итоговое утверждение Делёза вне контекста его анализа может показаться сверхпарадоксальным: «Вот то, что хотел сказать Турнье своим выдающимся романом: мы должны представлять себе Робинзона извращенцем; единственно возможная робинзонада — это само извращение» (421). Однако «логика смысла», соединяющая у Делёза философию и психоаналитическую теорию, убеждает, что в мире, где разрушена «структура другого», чем является и «мир», и «я» Робинзона, происходит замещение «структуры другого» «структурой перверсии» (419), которая понимается не на уровне «извращенного желания». А в философско-психологическом смысле, ибо «извращенец» — «тот, кто вводит желание в совершенно иную систему и заставляет его играть внутри этой системы роль внутреннего предела, виртуального центра или нулевой точки» (399).

Едва ли следует воспринимать это развернутое осмысление интерпретации Делёзом романа Турнье как отступление от проблемы поэтики. Разумеется, это не только стремление «продемонстрировать» чуткость автора «Пятницы», «Лесного царя», «Метеоров» к острым и болевым точкам современной писателю духовно-интеллектуальной жизни — «духу времени» — и бытию личности. Роман Турнье — та особая художественная структура, в которой универсальность смысла, масштабность целого неотделимы от значимости микроэлемента поэтики, обыкновенного литературного приема. Скажем, от способов колоритного и детального воссоздания «в формах жизни» атмосферы «текущей» романной реальности в атрибутах «времени» и «места».

В неоклассической форме романов Турнье продолжается не только описательная и аналитическая традиция французской литературы, а также и традиция воспроизведения «местного колорита», прошедшая школу становления от исторического романа и романтической прозы 20—30-х годов до парнасской поэзии и натуралистической фактографии. «Видимо, осязаемо, телесно» воссоздается девственно-экзотическая природа и естественная жизнь необитаемого острова, ее новый уклад, насаждаемый «административно-предпринимательской» деятельностью Робинзона, колорит эпохи XVIII столетия, причем одновремененно и на уровне предметного мира, и лексической структуры романного текста. Имея документальную основу[340], эта архаическая, профессиональная, терминологическая лексика охватывает разные сферы быта, ремесел, научного знания. В жизненную конкретику XVIII столетия переносит и «секта квакеров», в которой был воспитан Робинзон и к которой принадлежала его мать, и «виола да гамба», в «сладостном пении» которой возникает в галлюцинациях Робинзона корабль-призрак и «его младшая сестра Люси, умершая совсем юной много лет тому назад». Эпоха воскрешается и в терминах мореплавания и кораблестроения вроде «шпангоута», «форштевня» и «артерштевня», «линя» («пенькового судового троса для оснастки и такелажных работ»); и в мерах длины и объема, как-то: «дюйм», «фут», старинная мера земли — «верж» или «галлон», «пинта». Быт прошлого оживляют «английская унция» и «английский фунт». А экзотика «неукротимой тропической природы» острова передается через множество наименований обитателей животного мира и растений: «сикомор» («дерево семейства тутовых с крепкой древесиной»), «терпентин» («растение, из сока которого делают скипидар»), «морской ангел» («рыба с широкой головой и мощными грудными плавниками, достигающая иногда двухметровой длины»), клещевидная кукушка — «ани», «мангровое дерево», стоящее на обнаженных корнях; красильный дуб — «кверцитрон».