Читать интересную книгу Моя другая жизнь - Пол Теру

В выходные и почти каждое утро в будни я работал над романом. Выполнив свою дневную норму, шел купаться или играть с Алисон и мальчиками. То был замечательный образ жизни, а плодотворный труд — роман шел как по маслу — вселял в меня ощущение безопасности. Хоть мою радость и подтачивала мысль, что мы оторваны от Сингапура, только эта изоляция и делала мою жизнь жизнью.

Что касается поэтических опытов Лазарда, то тут помочь, в сущности, оказалось нечем. Его сложные отношения с английским языком можно было бы подытожить его собственным выражением «сильно уникальные». «Я — печатающийся поэт», — сказал он мне как-то. Мне оставалось лишь дивиться, как два его стихотворения попали на страницы журнала. Его стиль — если это слово вообще можно употребить применительно к заурядным, плоским суждениям, безвкусным описаниям — был беспомощен и неловок, даже груб, но это придавало его строфам какую-то примитивную силу, о которой я мог отзываться с похвалой, почти не лицемеря. По крайней мере, мне хотелось так думать.

Это произошло примерно через неделю после визита Натана Леопольда. Я услышал, как Ахмед отъезжает от дома, и решил, что он только что привез Гарри из города. Я пересек газон, поднялся на веранду и остановился. Вместо того чтобы окликнуть Лазарда, я прислушался. В доме стояла тишина. Через окно была видна библиотека, а дальше, за приоткрытой дверью, столовая и залитое ярким светом пространство на противоположной стороне дома.

Я подошел к двери.

— Алло?!

У меня не было для него имени. Звать его «Гарри» я считал неудобным: на мой взгляд, это звучало слишком интимно. Обращение «мистер Лазард» заставило бы меня ощущать себя одним из его любимых прислужников вроде мистера Лоя, Ахмеда или Виктора — Тонкинского повара.

— Пол, это вы?

Голос принадлежал Фейетт, но для нее у меня тоже не было имени.

— Да, это я. Сегодня у нас урок поэзии.

— Поднимайтесь.

Я поднялся по ступенькам, но никого в доме не обнаружил — только длинный коридор и распахнутые двери. Я еще раз сказал: «Алло?»

— Заходите. Я здесь.

Это была спальня хозяев. У окна, в шезлонге, с открытым журналом на коленях полулежала Фейетт. Рядом стояла лампа с розовым абажуром в форме зонтика, позади виднелась высокая старинная домашняя аптечка, вероятно некогда принадлежавшая знахарю или торговцу лекарственными травами. Аптечка имела множество ящичков, на каждом из которых был нарисован китайский иероглиф. Фейетт производила впечатление невежественной и до омерзения фальшивой особы. Все в ней было ложь и притворство: она притворялась, что читает, притворялась, что отдыхает, притворялась, что мой приход совершенно неожидан.

— Садитесь.

Повелительный тон, которым это было произнесено, мгновенно возбудил во мне стремление сопротивляться.

— Просто я искал вашего мужа.

— Гарри сейчас на пути в аэропорт. Он не вернется до пятницы.

— Что ж, понятно.

— Нас тут только двое. Чего вы боитесь?

— Кто сказал, что я боюсь?

— Стоите у двери, и на таком расстоянии, будто я собираюсь вас укусить.

Я подошел ближе. Он сбросила стопку журналов на соседний стул, освобождая мне место. Потом взяла мою руку и с силой сжала; я чувствовал, как жадность трепещет в ее худых пальцах. Я знал: это была жадность от жажды власти, это был голод без желания есть.

Если бы в тот момент в спальню вошел Гарри, он имел бы полное право пристрелить меня на месте. Но страшнее казалось другое: я подумал, что неподалеку гуляют моя жена и дети и кто-нибудь из мальчиков, быть может, уже спрашивает: «А где папа?»

Попытка освободить руку поначалу ничего не дала; Фейетт вцепилась в нее еще крепче. Во время короткой борьбы я потерял равновесие и, чтобы не растянуться на полу, вынужден был вцепиться в ее бедро.

— Это еще что такое?!

Фейетт свела вместе большие и указательные пальцы. Образовался круг; она приложила его к тому месту, которого коснулась моя рука.

— Вы до меня дотронулись, — произнесла она с некоторым торжеством, словно я попался на ее крючок.

Испуганный, я встал и отошел к окну. Меня трясло, и я понимал, что она это видит.

— Как вы можете что-нибудь написать, если ничего не знаете? — вопросила она.

— Стараюсь по мере сил.

— Да уж наверное. Из кожи вон лезете.

Она сидела, положив ногу на ногу, и вдруг резко шевельнулась. Нарядный саронг соскользнул, трусиков она не носила, и я узрел темного мохнатого тарантула внизу ее живота.

— Прикидываетесь таким наивным…

Между страниц раскрытого журнала лежала нефритовая погребальная маска. Это ее я достал со дна бассейна в день нашего знакомства с Фейетт. Она поднесла украшение ко рту, словно леденец, который ей захотелось погрызть.

— Такой штучке цена пятьдесят тысяч долларов. Американских, конечно.

— Очень красивая вещь.

Она с ухмылкой на меня посмотрела, и тут все стало ясно. Дело было не в ее грубости и не в раздражающе наглой язвительности — по наклону нетвердо держащейся на шее головы, по мутному, полубессмысленному взгляду я понял, что миссис Лазард изрядно выпила.

— Краденая, — сказала Фейетт. — Из храма. — Она привычно покачала кулон. — Тут все воры.

В ее тоне звучало раздражение. Я догадался: за несколько секунд настроение этой женщины, только что кокетливо меня зазывавшей, переменилось и теперь ее одолевает злоба. Случается, что вожделение или страсть моментально приводят к рукоприкладству; так и ее сейчас, по-видимому, подмывало наорать на меня или кинуть что-нибудь мне в лицо.

Отвернувшись, она перегнулась через ручку шезлонга, точно желая утаить от меня какое-то свое действие, резким движением вытащила до половины один из сотни ящичков «травяной» аптечки и — она была вдрызг пьяна, я отчетливо это видел — сунула туда нефритовую маску. Потом быстро задвинула ящичек.

— Мне надо идти, — проговорил я.

— Вы пришли на урок поэзии, — возразила она. — Вам никуда не надо идти.

— Вы сами сказали, что Гарри уехал.

— Но урок-то оплачен. Как вы думаете, за что мы даем вам деньги?

Думать в тот момент я мог только о том, что два года проработал в Сингапурском университете, и никто там не смел разговаривать со мной подобным образом. А если бы кто-нибудь и посмел, я бы наорал на него в ответ. Но здесь я такого себе позволить не мог — здесь, где моя жена и дети веселятся в саду той самой женщины, которая сейчас меня оскорбляет…

— Хотите смошенничать? Надеетесь нас одурачить?

Я был в такой ярости, что молчал, боясь сказать лишнее. Только свирепо глядел на нее и прикидывал, как поскорее отсюда смыться.

— Беда Гарри в том, что он все время старается превзойти самого себя. Думает таким путем возместить недостаток образования. Я ему говорю: «Что ты мучаешь себя понапрасну?» Идиотская это была затея, ваши уроки поэзии. Но он меня не послушался. Люди вроде вас всегда используют его в своих интересах.

Я пытался протестовать, но, признаться, довольно вяло и бестолково; мне стало тошно от мысли, что эта пьяная женщина сказала правду. А еще я никак не мог забыть, как она помахала в воздухе резным нефритовым кулоном (который я когда-то достал ей со дна ее же бассейна) и заявила: «Краденая».

— Я действительно даю ему уроки поэзии. Ему они нравятся. Он чему-то учится.

— Бред собачий. — Она махнула рукой. — Он дерьмовый поэт и всегда будет дерьмовым поэтом.

— Гарри печатает свои стихи в журналах.

— В одном журнале. Он дал редактору субсидию. Тот разорился бы, если б не Гарри.

— На мой взгляд, его стихи не так уж и плохи.

— Вы не смеете свысока относиться к моему мужу!

— Я не к нему отношусь свысока, а к вам.

— Вы дотронулись до меня. Если Гарри узнает, он вас кастрирует.

Меня трясло от негодования, но что я мог сделать? Она слишком нализалась, чтобы прислушаться к моим словам. И сама себя распаляла.

— Убирайся вон, — раздалось шипенье. — Ты что здесь делаешь? Это моя спальня, сопляк!

— Что-нибудь случилось? — спросила Алисон вечером. Я торчал в прихожей, глядя, как она купает мальчиков. Солнце давно зашло, но я не включал свет и, догадываясь, какой у меня задумчивый, чтоб не сказать переполошенный вид, молча стоял в полумраке.

Я сказал «нет», постаравшись, чтобы это прозвучало безмятежно, однако тотчас понял, что совершаю ошибку. Надо было не таиться, а рассказать Алисон о том, что произошло между мной и Фейетт. И момент был самый подходящий. А потом… Даже если потом я и расскажу все, выглядеть это будет так, словно я что-то намеренно скрыл.

Лицо у Алисон было довольное, умиротворенное. Склонясь над ванной, она купала Уилла и, поливая водой голову мальчика, прикрывала ему рукой глаза, чтобы туда не попало мыло. За этой картиной внимательно наблюдал Энтон, второй херувим, еще розовый от мытья. Под мышкой он держал голубую «Божью коровку» — книжку детских стихов: хотел, чтоб ему прочли оттуда что-нибудь на ночь.