Читать интересную книгу Приключения Весли Джексона - Уильям Сароян

- Ладно, - сказал я.

Джо переписал телефон в свою записную книжку.

Я встал и пошел в уборную побриться.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Весли и писатель обсуждают вопрос о сценарии про дезертира. Весли читает журнал и пишет письмо Виктору Тоска в Рочестер

Побрившись, я вернулся к своему столу, чтобы посидеть и подумать. Я решил, что мне нужно наконец кое в чем разобраться. Что это, собственно говоря, я выделываю? Вот уже больше сорока восьми часов, как я даже не прилег как следует. Пью, почти не переставая. Часами брожу по улицам, и только оттого, что услышал, как какая-то женщина поет песню, которую я знаю и люблю, - песню, которую может запеть просто так каждый встречный, - я вдруг сблизился с этой женщиной.

Отец опять сбежал - но ведь он пропадал таким же манером каждые два-три месяца все эти годы, так почему же я вдруг из-за этого тоже пустился бродяжничать? Или прав был отец, когда говорил, что я скоро стану таким же, как он? Я не мог ответить на эти вопросы, так как слишком устал. Мне казалось, что все происходит во сне, с той только разницей, что во сне я всегда знаю, что это сон и что я рано или поздно проснусь. А тут я знал, что это не сон. Но я был так утомлен и настолько не представлял себе, что я буду делать дальше, что подумал - а не является ли действительность тоже сном? А вдруг наша жизнь - это ни что иное, как сон, только более глубокий? Что, если все мы живем в каком-то общем огромном сне? Настолько реально, например, все было этой ночью, когда я жил скорее во сне, чем наяву, и все-таки, конечно, наяву? Насколько реальны были снежные улицы, где появилась эта женщина, поющая мою песню? Насколько реальна была она сама, с ее гордо посаженной круглой головкой, с ее толстенькими беленькими пальчиками, с удивительной способностью набирать телефонные номера и разговаривать вполголоса весьма деловитым тоном? Существовала ли где-нибудь на свете эта девушка с длинными рыжими волосами, ведущая какой-то непонятный для меня образ жизни? А капрал Беннет - да был ли он на самом деле? Слышал ли я этот голос, который сказал: "Вы в армии, дружище"? А этот коротышка ротный, который в столовой складывал крест-накрест под скамейкой коротенькие ножки и во время еды нетерпеливо постукивал башмаками? Был ли он реален, когда превратился в могучий глас военного закона и порядка и заявил: "Рядовому Джексону быть под арестом"? Могло ли это быть на самом деле, чтобы восемь или девять миллионов людей одной нации согнали, как скот, небольшими группами вроде нашей, где каждый все-таки стремится жить своей собственной жизнью?

Я подошел к столу писателя, чтобы позвонить по телефону. Карточка с номером телефона моей новой знакомой была у меня в кармане. Когда я хотел ее вынуть, я обнаружил в кармане сложенные листки письма, которое я написал отцу прошлой ночью. Я развернул листки, прочел первые несколько фраз, бросил листки в корзинку и позвонил своей знакомой. Я поблагодарил ее за то, что она выручила меня из беды, и она мне сказала:

- Приезжайте ко мне обедать в семь часов.

- Как зовут ту девушку с рыжими волосами?

- Зачем вам это?

Ну, я не знал, как ей объяснить - да никакого объяснения у меня не было, - просто я думал об этой девушке все время с тех пор, как ее увидел. Я не знал, что сказать.

- Не знаю, просто так, - сказал я.

- Она вам понравилась?

- Мне бы хотелось узнать, кто она такая.

- Приходите в семь часов обедать, и я вам скажу.

Я еще посидел немножко за столом писателя. Тут он вошел, неуклюже ступая, и сказал:

- Сидите, не вставайте. Вы имеете такое же право сидеть в моем кресле и за моим столом, как и я, ибо полковник только что дал мне новое задание на сценарий.

- Сколько времени в нашем распоряжении?

- Месяц.

- Я напишу его завтра.

- Нет, - сказал писатель, - давайте сделаем, как все. Давайте подумаем две-три недели - так будет легче, и таков здесь обычай.

- А о чем на этот раз?

- О дезертирстве. Полковник полагает, что это как раз в моем духе. Говорит - не бойтесь пересолить, нагоните на них чертовского страху. Советую кончить картину тем, что парня за дезертирство расстреливают.

- А кто его расстреливает?

Мне стало жалко ребят, которым придется расстреливать дезертира. Даже более жалко, чем самого дезертира. Ведь они останутся жить, а он нет, а меня, конечно, больше интересовали живые. Стоит ли много думать о человеке, который все равно умрет?

- Кто его расстреляет? - удивился писатель. - Мы с вами его расстреляем.

- Ну а по сценарию, - сказал я, - кто его расстреляет?

- Мы с вами. Вот почему я хочу хорошенько все обдумать на этот раз. Вы бы хотели его расстрелять?

- А вы?

- Нет.

- Ну и я тоже.

- А почему?

- Потому что этим дезертиром могу оказаться я сам, - сказал я. - А почему вы не хотите?

- Потому что он - это я, - отвечал писатель. - Если я когда-нибудь напишу о дезертире, я буду писать о себе самом и приложу все свое искусство, чтобы помочь ему в бегстве и доказать, что он прав, что он выше миллионов других, которые не бегут. Я сделаю его величайшим американцем в истории. Писатель остановился, чтобы закурить. - Так или иначе, - продолжал он, перед нами стоит очень трудная задача. Как солдаты, мы должны его убить. Как люди, мы должны доказать, что он прав. Не думаю, что можно просто сказать полковнику, будто мы - или, вернее, я - не в силах справиться с этим сюжетом. Мне кажется, полковнику любопытно кое-что выяснить; кажется, ему ужасно интересно узнать, до каких пределов цинизма могу я дойти. Если я дезертира убью, думается, что каким бы циником ни был сам полковник, однако он достаточно умен для того, чтобы понять, что я склонился перед неизбежностью и основательно покривил душой. Если же я попробую доказать, а может быть, и докажу в самом деле, что прав дезертир, а не полковник, не армия, не сильные мира сего, тогда он решит, что я сумасшедший, однако же не растленный морально субъект. Если же, наконец, я скажу, что не могу написать такого сценария, он сочтет меня трусом, человеком, лишенным мужества, и хотя последствия этого будут для меня незначительны в том, что касается моего положения в армии, но они могут оказаться весьма значительными по отношению к моей писательской карьере после войны. Итак, что же мы с вами теперь будем делать?

- Я убью дезертира за вас, - сказал я. - Он у меня ударит по лицу свою старую мать, так что всем станет противен. Я заставлю его выкручивать руки маленьким детям, чтобы вырвать монетки из их сжатых кулачков. Я убью этого сукина сына за вас, можете не волноваться.

- А зачем вам это?

- Я не хочу, чтобы это делали вы.

- Вы забываете, - сказал писатель, - что полковник будет думать, что сценарий написал я, так же как он думает, что я написал про физкультуру.

- Вы сможете открыть всем правду после войны.

- Нет, - сказал писатель. - Если я вам позволю убить дезертира, это будет все равно, что я убью его сам. Нам просто придется подумать над этим недели две-три. Или, если хотите, два-три года. Боюсь, что мне все-таки не захочется убивать дезертира, значит, мне остается надеяться только на то, что полковник вдруг свалится и умрет от разрыва сердца. Тогда, может быть, обо всем этом деле забудут.

Писатель минутку поглядел на меня, потом сказал:

- А об отце своем не беспокойтесь.

- Ладно, - сказал я. - Можно я посмотрю журналы?

Я взял у него со стола кипу журналов и вернулся к своему столу. Оставался час до отбоя, и я решил просмотреть журналы. Там были всякие: "Нью рипаблик", "Иейл ревью", "Инфантри-джернл", "Сикрит сториз", "Таун энд кантри", "Атлантик мансли", "Тру конфешнс", "Сиатр артс", "Нешнл джеографик" и два-три журнала с цветными комиксами.

Сначала я пересмотрел обложки, потом перелистал журналы один за другим, затем стал читать понемножку из каждого, начав с "Йейл ревью", потому что в нем самый крупный шрифт. Я прочел статейку одного профессора, который утверждал, что все на свете - трава, и это напомнило мне человека, который бросал из окна письма, и я вспомнил письмо, которое бросил для меня из окна Виктор Тоска, и записку, которую он оставил на моем вещевом мешке, когда я уезжал из Нью-Йорка, и то, что он в ней говорил о пастьбе на лужайке, и поэтому, пока я читал статейку профессора о траве, мне все виделся Виктор, и я сам, и еще несколько наших ребят, будто мы ползаем на четвереньках по большой зеленой лужайке против Белого дома и щиплем траву.

И тогда я сказал: "К черту всю эту музыку из жизни растений, эти соевые бобы, и карбогидраты, и азот с кислородом, и всю остальную премудрость, которая существует на свете независимо от того: знаем мы о ней или нет. Шутка, веселье - вот что ценится в жизни, это единственная стоящая вещь".

И я сел за машинку, чтобы напечатать письмо Виктору и рассказать ему о том, что, согласно "Йейл ревью", все на свете - не что иное, как трава, и что человек, бросавший из окна письма, был прав; и что скоро мы с ним, наверное, увидимся в Нью-Йорке. Я не чувствовал усталости и радовался, что в семь часов буду обедать с женщиной, ибо самая лучшая штука на свете - это веселье. Единственная стоящая вещь - это есть и пить, и болтать, и смеяться, и веселиться вовсю.