И многих в тот день сгоряча порешили. Я с Митенькой сижу, из рук не выпускаю, а там уж и Битяговских нет, и их приспешников… а Митеньку у меня насилу отняли, чтобы в церкви его тельце положить. Убили моего сыночка! Не верю, что сам на ножик накололся! Не верю!
Старица Марфа. Как же это — дитя убивать? Как это возможно? У меня дитя во чреве шевелится, любимое, родное, теплое — и такое дитя убить? Самый страшный грех — убить дитя! Бедная ты государыня Марья, бедная… Как же ты теперь без сыночка?..
Инокиня Марфа. Опомнилась я, когда из Москвы приехали — князь Шуйский, митрополит Геласий, еще люди, стали разбираться, прямо на дворе народ собрали и допросы чинили. Перепугалась я. Братцы-то за мой недогляд в большую беду попали. А коли Бориска Годунов проклятый велел мое дитя убить — так он и всех нас погубит… Пришлось мне идти на попятный. Смирилась… смирилась… все толкуют, что Митенька сам себя порезал — ну что же, пусть так…
Старица Марфа. Марьюшка, Марьюшка, Господь того, кто убил дитя, накажет! Слышишь? Накажет! Ты это знай, Марьюшка!
Инокиня Марфа. Всем досталось. Угличан, что бунтовали, семьями высылали из города. Сказывали, в сибирские украины, в город Пелым. Колокол вечевой, который народ поднял, покарали — язык у него вырвали, ухо отбили, повезли в ссылку — в Тобольск. А наш род разорили. Братцев — в темницу, меня за недосмотрение за царевичем и за убийство Битяговских, в коем я каялась, постригли в Николовыксинскую пустынь, что на реке Выксе, близ Череповца. При смерти лежала, ей-Богу, при смерти! По коже волдыри пошли, волосы клочьями лезли. А меня — на Выксу… навеки… и нет меня более… Была государыня Марья — и нет ее…
Старица Марфа. Нельзя деточек безнаказанно убивать, ты это помни. Великий грех. Их любить надо, деточек, всех, они — ангелы Божьи…
Инокиня Марфа. Кто я? Нет у меня сыночка! Кто я без сыночка? Прах и тлен! А другого-то не будет! За что, Господи? Всякая баба, будь хоть страшнее, чем смертный грех, пойдет, и с кем попало ляжет, и будет у нее дитятко! А черноряски — мало ли в кельях скрытно молодцов принимают и рожают? А мне, вишь, не велено! За что, Господи? Сыночка хочу, маленького, в колыбельке! Сыночка хочу растить! А ты отнял, Господи! Или ты мое смирение испытываешь? Господи, сколько лет смирялась — разве мало? Еще велишь? Вот я при жизни смерть приняла. Сижу в келье, и присмотреть за мной некому, сама свои рубахи стираю. Одно утешение — бояться больше не надо. Все дурное, что быть могло, свершилось. Вот только не отпели меня еще… А может, так и надобно — до самого дна опуститься, до самой преисподней?
Старица Марфа. Господи, за что деточек забираешь? Я рожаю — ты забираешь? Да у многих ведь так — до года дитя, считай, гость дорогой, а уж потом — твое...
Господи, доченька у меня уж есть, Танюшка, красавица моя, пошли мне здоровенького сыночка. Троих дал — да и взял… на все твоя святая воля… А я и милостыню раздам, и на богомолье поеду.
Инокиня Марфа. Перевезли меня в другую обитель, в Горицы. Тут вроде полегче, не такой строгий надзор. Господи, может, я оживать начала?
Старица Марфа. Счастье-то какое! Я сынка вымолила! Мишенька у меня! Мишенька богоданный! Михайло Федорович! Счастье-то, счастье — любимому мужу сынка родить!
И тут старица с инокиней исчезают, появляется Марина.
Марина. Я иду по галерее одна, мне шесть лет, или семь… Я убежала от всех, и теперь я уже никогда не узнаю, чей это был замок и чьи портреты. Они висят на стене, большие, темные, и в каждой золоченой раме — фигура в человеческий рост, мужчина или женщина, в бархате или в парче, и все лица — высокомерны и надменны. Острый длинный ветер проносится по галерее, мне становится страшно — ведь они такие большие, они могут сойти вниз, а я такая маленькая! Но я не плачу, я прячусь в оконную амбразуру, и там меня отыскивает няня. Они тихо ругает меня за бегство, а я спрашиваю ее: кто эти паны и пани? Это короли и королевы? Няня не знает, она тоже тут впервые, но полагает, что именно так — это могут быть только короли и королевы в роскошных нарядах и увенчанные сверкающими камнями. Я спрашиваю: няня, а когда я вырасту, я буду королевой? И она отвечает, для этого, моя паненка, нужно, чтобы на тебе женился пан король. Мне это кажется неправильным — я не понимаю, зачем паненки выходят замуж за толстых усатых краснолицых панов с вислыми усами, и я пытаюсь выяснить — нет ли другого способа. Но другого способа нет, и няня меня утешает: пана короля мы потом прогоним, но панна Марина сперва родит себе маленького королевича. Если у пани королевы есть маленький королевич, то она уже может править и без пана короля. А если нет? Тогда ей лучше всего уйти в монастырь и стать невестой Божьей... Я видела Божьих невест, они одеты совсем плохо, я так не хочу — и начинаю громко плакать. Няня не знает, как меня утешить, и обещает всякие чудеса, и расшитые жемчугом платья, и большие изумрудные кресты на грудь, и кружевные наколки, и новые башмачки, и постельных собачек... и маленького королевича...
Марина исчезает, зато появляется инокиня Марфа.
Инокиня Марфа. Дивно — день за днем проходит, и на душе все светлее и светлее — я сознаю, что в смирении своем дошла до предела. Кто еще до того смирился, что и дитя не оплакивает, а твердит: на все-де воля Божья? Я, я! Господи, я ведь заслужила награду? Господи, не за братцев прошу — не пропадут мои братцы, и с прочей родней ничего уж не случится. Господи, не хлеба насущного прошу — куда он денется, этот хлеб?
Должна же быть награда, Господи. За все мое страдание безропотное должна быть награда. Я покорной женой была, покорнее и быть нельзя! Я никого и словом не обидела — лишнее слово боялась сказать! А тут, в келье, страх мой все тает, тает… отвага рождается. Чтобы о таком чуде просить — нужна отвага. Дерзновение! Господи, ты ведь должен меня наградить! Господи, верни сыночка!
Старица Марфа. Выжил, выжил, опасную пору перерос! Четверых сынков похоронила, Господи, этот — жив, цел! Мишенька — такой разумник, такой ангел кроткий. Доселе таких детей еще не бывало! Федор Никитич мой на него не налюбуется. Федор Никитич…
Понять бы, что он задумал…
Парсуну поздно вечером в дом привезли, отнесли в его покои. Кто, для чего писал — того мне муж не сказал. Я вошла, увидела. Федор Никитич мой был на ней как живой — и улыбка его ласковая, и кафтан, что в моей светлице шили и расшивали. Наверху, над головой по дуге, по темному полю, выписаны были золотом буквы «Федор Романов — государь всея Руси». Я чуть разума не лишилась. Как это, думаю, Господи, как это? И бегом из горницы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});