Читать интересную книгу Степан Разин (Книга 2) - Степан Злобин

– Видишь, жалуются, что будными станами мы все их леса на поташ повыжгли, золой повывезли и у них-то лесов не останется скоро, – пояснил Хитрово.

– Так твои же леса, не их. А чай, просеки рублены?! – словно бы удивился Одоевский.

– Поди, разбери, где там просеки! Лес-то дремуч. Ныне просеку вырубил, завтра, глядишь, заросла! – сказал старый боярин. – Межеваны были леса, да чего-то они не поладили там с моими приказными.

Одоевский хорошо понимал, «чего они там не поладили».

– Какая-то роща языческа, что ли, у них там была, – подсказал Одоевский.

– Была, – согласился гость. – Ну, добром бы сказали ту рощу не трогать! А кто ж ее знал, что таков пожар из-за нее загорится!.. В чем у них спор, я и сам не ведаю. А ты ведь помысли, злодейство какое: человека в печи сожгли!.. На куски порубили – да в печь. И сгорел, как полено!... Лучший поташник был во всех вотчинах!

– Чего тебе было ту рощицу не уступить! Язычники за нее небось не жалели бы лесу. Раз в сотню больше тебе отвели бы добром, полюбовно, – сказал Одоевский.

Он знал, что в прошлом году черемисский староста предлагал за каждое дерево этой злосчастной рощи по пятьдесят деревьев в другом черемисском лесу. Но приказчик Хитрово требовал сто деревьев за каждое дерево.

– Я бы лишнего с них и не взял, да приказный корыстлив. Они, мол, боярин, говорят, что с той рощицы пчелы меду несут. А мы с них и воску возьмем! Их староста, черемисский, мне сам говорил: «За каждое дерево сто дадим! Перво дело, что в роще и деды и прадеды наши молились!» Он сказал, а приказной мой не стерпел – стал секчи их леса. Да сколько он там насчитал дерев, я не ведаю, право, сто аль больше за каждое дерево, только взбесились, пришли черемисы с дубьем, с луки-стрелы, учали гнать мужиков. Налезло их целая тьма. Мужики подалися назад, а приказной огнем распалился, стал бить черемис из мушкета. Поранил ли, нет ли – не знаю, а озвереть – озверели. Кинулись бочки с поташом крушить топорами, рассеяли по лесу бочек триста... Поташник мой тогда осерчал: в одну ночь половину языческой рощи срубил за дерзость... Должно быть, за то у них и пошло. Да ты сам подумай, боярин Никита Иванович, ведь зверство какое: за дерева человека пожечь! – возмущался корыстный старик.

– Язычники, боярин! С язычников много ли взять! – сказал Одоевский, с тайным злорадством отметив, что корысть не ведет к добру. – Чем же теперь я тебе пособлю, боярин? Ведь человека, который сгорел, не воротишь.

– Не в чудотворцы тебя звать приехал, боярин Никита Иваныч! – раздраженно сказал старик. – Человека с того света кликать не стану. Ты мыслишь – от старости Матвеич уж из ума вовсе выжил?! Ты черемису свою усмири!

– Какая ж она моя, боярин, помилуй! – отозвался Одоевский.

– Казанскому воеводе указ напиши, чтобы высылку выслал на черемису, – потребовал Хитрово. – Не то уж я стал не хозяин в моих лесах. Показать им боярскую крепкую руку! А не покажешь сейчас, то и пуще в дерзость придут. Уж тогда не уймешь их дву сотнями стрелецкого войска. Пойдет, как намедни в башкирцах, пылать...

Одоевский покачал головой.

– Помилуй, боярин, – откликнулся он. – Повсядни приказчики сварятся с мужиками на межевых делах. Тот с русскими не поладит, тот с черемисой, с мордвой... Не царское войско вздынать нам повсядни! Мыслю, довольно тут будет твоих людей с сотню выслать, и весь мятеж, как метлой, пометут! Не то и дворовых боярских доволе. – Одоевский взял со стола столбец – отписку казанского воеводы князя Урусова. – Вот ныне прислали, – сказал он. – Пишут нам из Казани: свияжские чуваши убили ясашного приставка, ясашный сбор – соболей и лисиц – по рукам расхватали назад да в леса подались!.. Неужто на них посылать воеводскую высылку? Мы их пуще ожесточим так, боярин. С месяц-два проживут в лесу и назад приберутся, челом бить в своей вине государю. Заводчиков выдадут головой, ясак {Прим. стр. 140} соберут – и все подобру потечет, как река... А ведь тот приставок – человек государев, и ясашный сбор – государево дело. А вышли на них стрельцов – станут засеки строить, смутьяны найдутся, стрелы, пики пойдут ковать, и покоя от них не жди.

– Сам ты молвил: ясак принесут. А мне кто поташ воротит?

– И высылку выслать – поташ не сберут, коли в реку спустили, боярин, – возразил Одоевский.

– За то мне иным товаром заплатят. Купцы прибегут – скажу: поташ потерял. А взамен им продам воску, рухляди мягкой – лисиц али белку... – не унимался Хитрово.

«Царским войском тебе собирать-то лисиц да белок!» – подумал Одоевский.

– Я бы и рад пособить в твоих бедах, боярин, – сказал он, – да, вишь, у нас и опять непокои: слыхал ты, что на Дону думного дворянина Евдокимова вор Стенька злодейски убил? Черкасском ныне вор завладел, то и гляди, что сызнова встанет на Волгу. Того для от государя указ: всем воеводам по Волге держать наготове ратных людей для высылки против воров на низовья. Стоял у меня зимою в Казани полк головы Лопатина, да ныне уж вышел он на низа. А иных стрельцов и прочих ратных у меня лишних нет... Либо, боярин, дворовых туда посылай, а не то погоди до осеннего времени, сами придут поклониться. А не придут, то и я тебе осенью ратных людей отпущу...

Старый боярин обиженный поднялся с места.

– Кабы твоя была вотчина в разорении, ты бы не так судил, Никита Иваныч! Ты к государю дошел бы со своею нуждишкой... А на мою у тебя и полсотни стрельцов лишних нет!.. Не хотел я в печали тревожить своими заботами государя. А ты пособить не можешь – дойду до него!..

– Напрасна обида твоя, боярин! – сказал Одоевский. – Знать, год удался таков воровской! – усмехнулся он. – Годами идет урожай – когда на чеснок, когда на малину. А ныне, вишь, на ворье урожай. Потому и ратных людей не даю. А государю, в его великой печали, мы и с державными нуждами ныне стараемся не докучать. Тут – как совесть твоя дозволит, боярин! – сказал Одоевский на прощанье.

Хитрово уехал.

«Полезет к царю со своим поташом! Терпеньишка нет. Державных забот разуметь не хочет, корысть его так ослепила. А ведь велик человек был...» – с сокрушением подумал Одоевский о Богдане.

Никита Иваныч знал, что государь по такому делу не станет слушать Богдана. Около четырех месяцев уже государь отказывался от всяких дел, погруженный в печаль, размышления, чтение и церковные службы...

В январе неожиданно заболел и умер в юном возрасте любимый сын государя, наследник престола Алексей Алексеевич {Прим. стр. 142}. Знавший несколько языков, изучавший науки, способный, живой, он был надеждой царя. И после его неожиданной смерти, угнетенный, убитый горем царь не хотел заниматься никакими государственными делами, тосковал и вздыхал, молился, забыл любимые потехи и развлечения. Сокольничий двор был в забросе. Над дворцом царила печаль. Царь ходил ко всем церковным стояниям, служил панихиды, в слезах падал на пол, когда священник во время обедни поминал «новопреставленного наследника царевича Алексея».

Единственным человеком, с которым царь охотно проводил время, был новый царский любимец – Артамон Сергеевич Матвеев, воспитатель покойного царевича, старший товарищ его и учитель, книжный человек не высокого рода, сын думного дьяка...

Приближение Артамона к царю произошло неприметно. Никому и в голову не приходило, что приближенный после смерти царевича, его воспитатель может настолько увлечь царя и стать его первым любимцем... Незнатное происхождение нового царского друга раздражало бояр, но назло нелюбимому Афанасию Ордын-Нащокину бояре благоволили к нему, и, чтобы не выделяться из всех, не показать своей ревности, Афанасий Лаврентьич вместе со всеми выказывал к нему самое дружеское расположение и говорил о нем только добрые речи...

Однако не далее как вчера Ордын-Нащокин приехал к Одоевскому не в прежнем ясном расположении души. Вся прежняя уверенность его куда-то пропала, он был растерян, заискивал и явно нуждался в союзнике... Он рассказал, как пришел к государю с вестью о неожиданном повороте дел на Дону, где Разин свалил атамана и захватил власть над казачеством. Афанасий Лаврентьич просил государя созвать бояр для совещания о тех мерах, какие должны быть приняты срочно. Но государь встретил старого друга холодно.

– И прав был покойник Алмаз Иваныч, – сказал он. – Надо было прошлый год разбить воров в море, не допустив их на Русскую землю ногою ступить. А ты мудрил, мудрил, Афанасий. И старика вогнал в гроб, и на Дону вскормил смуту... А теперь, вишь, ко мне! А пошто ко мне? Неужто царское дело воров побивать?! И что-то я на Дон полезу. Ты сказывал прошлый год, что твоим старанием воеводы сядут над казаками... Сам и справляйся, боярин!..

Ордын-Нащокин сказал Одоевскому, что хочет на случай построить на Волге у Нижнего сотню стругов: пятьдесят из них волжских и пятьдесят мореходных.

– Как бы не промахнуть нам с ворьем. Вдруг они снова полезут на Волгу, то быть бы готовыми к встрече. А ты мне, Никита Иванович, боярин, снастить струги пособи. Сказывал ты, что не хуже голландских дашь снасти. Давай и смоленых и белых на все сто стругов. Тотчас домой накажи, чтобы слали, не мешкая, в Нижний на пристань.