— Ну и как? — Я даже заволновалась.
— Что ж, я сделал свои выводы.
— Ну, рассказывай, рассказывай!
Брат рассказал обо всем по порядку.
Как ярко и белесо было здесь днем! Блестела под солнцем вода, светлели песчаные отмели, на них копошились дети, отражения кустов казались нарядной, затейливой рамой реки.
Начинались сумерки. Детей увели по домам, отмели постепенно лиловели и словно удлинялись, отражения кустов становились чернее, чернее…
Он сидел неподвижно на камне с веером из удочек. И сумерки словно погружали его на какое-то темное дно. И только над деревьями, на том берегу, еще светилась жизнь. И он все смотрел на это золотистое, постепенно мрачнеющее небо и ждал, когда совсем погаснет золотистый свет, и ему было немного страшно остаться без света, одному на темном дне. Но когда погасла над деревьями последняя светлая полоска, поднялись вечерние прибрежные запахи — пахло речной водой, и водорослями, и чуть-чуть рыбой. Нет, человек не был сейчас на дне — вокруг него шла своя жизнь, молчаливая, сумрачная, таинственная, в которой главным были запахи… И в нем самом что-то стало меняться, и вдруг возникло в его мозгу нечто пока еще неопределенное. Это не была идея, это было предчувствие идеи, но оно уже поселилось в нем и стало быстро облекаться плотью.
По маслянистому гудрону в тени дышащих смолой сосен неторопливо катился «Москвич», серый с темным пояском.
Ариан Николаевич Давлеканов ехал к своему старому приятелю Александру Евгеньевичу Дымскому поделиться с ним новой идеей, а также, может быть, попросить его совета, а то и помощи.
Улица Сосновая. Так. Дача № 3. Это здесь. Мотор заглох.
Какая тишина! «Академическая тишина!» — подумал Ариан Николаевич. За заборами дач — пышные огромные деревья, не видно никого, не слышно ни звука, только птицы поют.
За невысоким забором дачи № 3 сторожка с гаражом.
Что теперь делать? Если войти в калитку (запертую на щеколду) и начать открывать ворота, чтобы въехать на «Москвиче», из сторожки выйдет кто-то незнакомый и закричит: «Эй, гражданин, что вам надо?» Этого ему совсем не хотелось. И вообще ему стало как-то не по себе. Он вспомнил, как не любил ходить к Дымскому в школьные годы, когда в большой столовой мама-профессорша разливала чай и спрашивала об отметках, об экзаменах, а позднее о работе: «Над чем вы сейчас работаете?» Или просто: «Над чем вы сейчас?» И надо было ей объяснять то, что ее нисколько не интересовало и чего она не понимала.
Сейчас мамы-профессорши нет. Но есть жена-профессорша. Какая она? Ариан Николаевич не знал.
Прямо до того вдруг не захотелось на этот безмолвный, заросший огромными деревьями участок, хоть назад поворачивай!
Он решил остановить «Москвич» на обочине у калитки, откинул щеколду и мимо сторожки (из нее никто не вышел) зашагал по аллейке вниз. Он шел довольно долго, дачи не было видно, ему не встретился никто. Наконец он увидел впереди просвет, налево — высокую, сложной архитектуры дачу из темных бревен, направо — обширную прямоугольную беседку с пестрым полом. Ариан Николаевич подошел ближе. За красным столиком сидели две девочки. Из дома на террасу вышла крупная женщина в халате, с растрепанными волосами. Женщина увидела его, подняла руки к волосам и исчезла в доме. Ариан Николаевич направился к беседке. Девочки его не замечали. Они сидели друг против друга и двигали одна к другой лист бумаги. Одна что-то нарисует, подвинет. Другая нарисует, подвинет обратно. Рисуют и обе хохочут.
Младшая девочка была очень похожа на Дымского в детстве, только не такая плотная.
А ее сестра его просто поразила — громадные черные глаза, необыкновенно черные и какие-то влажные и печальные на широком бледном лице. Блестящие черные косы с белыми бантами не прилегали к спине, такие они были тугие и толстые. А глаза… Даже когда девочка смеялась, они оставались печальными. Только у оленей бывают такие глаза.
Ариан Николаевич смотрел, смотрел на девочек, и вдруг ему захотелось спрятаться в зеленой гуще высоких кустов и оттуда на серебряной трубе резким, красивым звуком протрубить свой приход.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Ариан Николаевич размеренно зашагал по хрустящему гравию к беседке. Девочки посмотрели в его сторону и привстали.
— Кажется, я имею честь и удовольствие видеть сестер Дымских?
Младшая девочка хихикнула.
— Как вы думаете, согласится ли ваш высокоуважаемый папа уделить мне несколько минут?
— Сейчас! — крикнула младшая, и девочки побежали по узкой боковой лестнице на террасу. Младшая — легко, проворно, старшая — немного неуклюже. Тяжелые косы били ее по спине.
И вот звякнула на террасе стеклянная дверь и появился сам Шурка Дымский, в коричневой вельветовой куртке, по-домашнему. Какая-то соломенного цвета несущественная поросль светилась на куполе его яйцевидной головы. Черные широкие очки-брови придавали Шуркиному лицу важность и солидность. Шурка заспешил. Его короткие ножки в рыжих тапочках быстро, носки врозь, колени в стороны, перебирали ступени.
— Дымский! Дымога-ров! — крикнул снизу Ариан Николаевич.
— О-о-о! — завел Дымский, раскрывая руки.
— О-о-о! — в тон ему загудел Ариан Николаевич, и они, один снизу, другой сверху, не переставая гудеть, пошли на сближение. Дымский остановился так, чтобы быть выше Давлеканова, и сверху размашисто обнял его. Они традиционно похлопали друг друга по спине. А с террасы смотрела на них, улыбаясь, та самая женщина, которая выбегала в халате. Сейчас на ней было серебристое платье в крупных лиловых тюльпанах, с большим вырезом.
— А это моя Софья Михайловна!
Ариан Николаевич поцеловал немолодую, грубоватую руку с элегантно отлакированными ногтями. Софья Михайловна не боялась искусственных красок: на губах — мертвенная помада светлее лица, на верхних веках — синеватые тени, волосы на ярком солнце отливали медью. Но Софья Михайловна глянула на гостя, и он забыл об искусственных красках. Черные, огромные, влажные, как у оленя, глаза смотрели на него.
— Как удачно! — сказала Софья Михайловна высоким горловым голосом. — У нас сегодня к чаю лимонный торт!
Так. Вот уже и чай, и неизвестно, когда они с Дымским останутся одни, чтобы поговорить… Ладно, начать разговор можно и за чаем, а там его заберет, и он сам постарается продолжить разговор наедине.
— Лимонный торт? Колоссально!
Софья Михайловна засмеялась.
— Ты на чем добирался? — спросил Дымский.
— На «Москвиче». Он на обочине, у калитки. Я сейчас его…
— Не надо, — Дымский положил руку на рукав приятеля. — Женька! — На террасе появился Дымский номер два в темно-серой рубашке и брюках песочного цвета. Женька был такой же овальный, как отец, но как будто нарочно вытянутый. Так и казалось, что та сила, которая его вытянула, вдруг отпустит и Женька сожмется до нормальных отцовских размеров. Женька поклонился, взял у гостя ключ и пошел загонять машину в гараж. Отец посмотрел ему вслед.
— Ничего, работает здорово, наше имя не порочит!
Да, такое имя нельзя порочить. Доброе имя. Хорошее имя. Дед Александра Дымского был крупным химиком. Он внес немало ценного в науку. И отец Александра был ученым с обширными знаниями. Давлеканов ходил на его лекции в Менделеевском институте, хотя и не обязан был ходить, потому что сдавал экзамены экстерном. Лекции всегда были интересны по материалу, но излагались как-то суховато, слишком академично. Давлеканов слушал их совсем не так увлеченно, как бывало в университете Шанявского слушал лекции академика Ч. и других профессоров. Но, может быть, это потому, что он сам к тому времени стал взрослее, потерял детскую восторженность…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Хорошее имя, доброе имя. Оно налагает ответственность, но и помогает продвижению. Шурка Дымский поднимается вверх, как на скоростном лифте.
На террасу вышли девочки, и Ариан Николаевич снова подивился неправдоподобным, влажным глазам старшей.
— С девочками ты уже познакомился. Младшая, Сонечка, пока еще просто вертихвостка, старшая, Аня, — музыкантша.