выбрала президента. Только утешало это не слишком. Раны гражданской войны, даже нанесенные на расстоянии, подобны проклятью и не затягиваются. Если Тапио возлагал какие-то надежды на пролетариат, то развивать их оставалось в другой стране.
В лагере Тапио откровенничал редко. Между собой звероловы особо не болтали, и время только подтачивало их взаимную терпимость. Я чувствовал себя посредником или радиоприемником, передающим сообщения. Они ели вместе, порой даже выпивали вместе, но очень оперативно. Лишь Калле периодически пытался наладить общение, но его попытки встречались с угрюмым скепсисом. Впрочем, Калле было все равно. Он и перед стеной разглагольствовал бы.
Злосчастный вечер наступил в апреле 1922 года. Я особенно долго возился с посудой. Калле как обычно пил и как обычно рассуждал вслух. Я не желал становиться ни его невольным слушателем, ни мишенью его насмешек – с Калле одно не отличалось от другого. Сигурд после ужина удалился к себе в хижину, не сказав ни слова. Тапио угрюмо рассматривал участок сапога, где стежки расходились вопреки его неоднократным усилиям сдержать разрушение. Подошва забавно отваливалась, хотя Тапио это смешным не казалось. Он обладал очень многими полезными навыками, но ремонт обуви в их число не входил. Тем вечером не представлялось возможным понять, что терзает его сильнее: сапог или воспоминания о родных, начисто лишавшие его способности радоваться.
Калле, воспользовавшись случаем, явно решил, что может бередить рану Тапио. Родные Калле жили на севере Финляндии. Большинство его знакомых воевали на стороне белой буржуазии, хотя сами были бедными. Возможно, кто-то из них погиб в сражении; возможно, кто-то стал жертвой террора и насилия, которые совершали обе стороны. Красная армия определенно не являлась образцом военной этики. Но это не имело значения, Калле никогда не ездил домой, не писал родным, не получал вестей. Тапио однажды назвал его «совершенно аполитичным, каким может быть лишь настоящий эгоист». Впрочем, это не мешало ему язвить на эту тему. Калле вообще обожал подкалывать Тапио и тем вечером старался с особым рвением.
Подробности я пропустил, но сквозь звон металлической посуды услышал, как Калле говорит что-то про Пинью, сестру Тапио, отдавшую жизнь за правое дело. За этим последовал хохот, слишком громкий для маленькой комнаты. Что ответил Тапио, я не услышал. Не думаю, что он вообще отвечал. Услышал я звук глухого удара, какой бывает, когда на землю спрыгивают с метровой высоты. Звук удара, а потом тишину, от которой мне тотчас стало не по себе. Бросив посуду, я выбрался из подсобки, которая служила нам зимней кухней. Тапио сидел на том же месте. Рваный сапог он больше не разглядывал, но лицо его казалось мрачным и усталым. Он смотрел в пустоту. Калле явно решил передохнуть – подался вперед и опустил голову на стол. По всем признакам казалось, что напился до беспамятства. Я и прежде видел его таким не раз.
– Водки перепил? – поинтересовался я.
– Нет, он мертв, – ответил Тапио.
– В смысле мертвецки пьян?
– Нет, просто мертв.
Тапио устало поднялся. У его ног лежали тяжелые плоскогубцы, которые он часто использовал, тщетно пытаясь заклеить подошву сапога. В тот момент я силился понять, что вынудило педанта Тапио оставить инструмент на полу, а не в надлежащем месте. Тапио обошел вокруг стола, за волосы поднял голову Калле и бесстрастно показал мне, как показывал многие другие вещи, куда он швырнул плоскогубцы, да с такой силой, что разбил правый верхний сектор лобной кости. Калле он сразил с холодной точностью, как ударом молотка.
Тапио бесцеремонно опустил голову зверолова – она издала тот же глухой стук, что я слышал несколько минут назад.
– Помоги мне вытащить его из Микельсенхата, – велел он. – Нужно скормить ублюдка медведям.
Следующие несколько недель Тапио чувствовал себя не в своей тарелке. Он имел жесткие моральные устои и мучился. В скором времени должны были вернуться британцы, на сей раз с новым командующим. Предсказать, какая атмосфера сформируется, не представлялось возможным. Тапио почти не говорил со мной о гибели Хэра, но их общение всегда отличалось подчеркнутой любезностью, что в случае Тапио практически равняется душевной теплоте. Сейчас Тапио, похоже, понимал, что нить его жизни истончается.
Я пытался предугадать мысли Тапио – это занятие безмерно его раздражало – и ослабить его тревогу.
– Не думаю, что руководство лагеря обнаружит труп Калле, – сказал я. Мы оттащили труп подальше от Кэмп-Мортона, и через три дня он исчез.
– Да, это вряд ли.
– Тогда ты в безопасности, дружище! Беспокоиться не стоит.
– Да я не разоблачения боюсь! – воскликнул Тапио, явно возмущенный моим предположением. – Я просто считаю, что с моей стороны правильно было бы прийти с повинной, но не хочу этого.
– Разумеется, приходить с повинной не стоит. И, пожалуйста, само собой разумеется, что ты можешь рассчитывать на мое молчание.
Тапио окинул меня задумчивым взглядом. Морщины на лбу и в уголках рта превратились в глубокие расселины.
– Твою репутацию я пятнать не намерен.
Сперва я подумал, что Тапио смеется, но он был серьезен до крайности.
Пару минут мы сидели в тишине. О своей репутации я никогда не задумывался. Это казалось нелепым.
Я небрежно махнул рукой и шумно выдохнул, показывая, что думаю об опасениях Тапио.
– Возможно, ты впервые убил человека? – предположил я, меняя тему. Тогда этот вопрос не давал мне покоя. – Думаю, это довольно трудно.
Тапио фыркнул, даже изрыгнул невеселый смешок.
– Свен, за кого ты меня принимаешь? За головореза? Разумеется, я впервые убил человека. Хотя, если честно, впервые убив медведя, я чувствовал себя хуже.
В итоге за считаные дни до прибытия британцев будущее положение дел определил Сигурд. Ранее о случившемся он не высказывался. О трагедии он узнал следующим утром, и выражение его угрюмого лица почти не изменилось. Отложив разговор до самого последнего момента, Тапио буквально встал перед ним за ужином и спросил, каков расклад. О «репутации» Сигурда речь не шла, но мы с Тапио полагали, что он может испытывать дружеские чувства к Калле. Они вместе путешествовали и охотились много лет.
Тапио был максимально почтителен, Сигурд – безразличен, я нервно наблюдал за ними.
Осмыслив проблему, Сигурд глубоко вздохнул и со скучнейшим видом изрек:
– Даже лучше, что Калле погиб. Он очень громко разговаривал. Я стал звероловом не для того, чтобы слышать столько болтовни. К тому же этот лагерь был слишком тесен для четверых зимующих. Один из нас был обречен на погибель.
33
Уверенный, что гибели Хэра и Калле привели мое пребывание в Кэмп-Мортоне к окончательному и бесповоротному завершению, я отказался продлевать контракт. Какое-то время я