Читать интересную книгу ЖИЗНЬ НА МИССИСИПИ - Марк Твен

Когда мистер Вуд и Генри упали в воду, они поплыли к берегу, который был всего в нескольких сотнях ярдов от них; но тут Генри крикнул, что, кажется., он не ранен (какая непостижимая ошибка!) —и поэтому поплывет обратно на пароход — помогать в спасении раненых. Они расстались, и Генри вернулся.

К этому времени огонь неистово разбушевался, и несколько человек, придавленных обломками, я;алобно молили о помощи. Все попытки потушить пожар были бесплодными; тогда ведра были отброшены и команда схватила топоры, чтобы освободить людей из-под обломков. Среди пих был кочегар; он сказал, что не ранен, но не может высвободиться, и когда он увидел, что огонь сейчас прогонит его спасителей, то стал умолять, чтобы кто-нибудь пристрелил его и спас этим от более ужасной смерти. Огонь действительно отогнал топорников, и они должны были беспомощно выслушивать мольбы этого несчастного, пока огонь не прикончил его муки.

Все, кто мог, перешли на баржу, чтобы спастись от огня; баржу пустили по течению, и она вместе с горящим пароходом пошла вниз, к Корабельному острову. Баржу пригнали к берегу, у начала острова, и там, незащищенные от палящего солнца, полуголые, без пищи и питья, без помощи раненым, люди оставались до вечера. Наконец подошел пароход и забрал несчастных в Мемфис, где их встретила самая участливая забота. К этоум времени Генри был без сознания. Доктора осмотрели его раны, увидели, что они смертельны, и, конечно, сосредотили главное внимание на тех, кого еще можно было спасти.

Сорок раненых были положены на тюфяки на полу большого общественного здания; среди них был и Генри. Каждый день туда приходили мемфисские дамы с цветами, фруктами, со всякими деликатесами и лакомствами и оставались там ухаживать за ранеными. Все врачи и студенты-медики несли дежурство, а остальное население города поставляло деньги и все, что было нужно, — Мемфис хорошо умел проявлять заботу о потерпевших, потому что много раз несчастья вроде катастрофы с «Пенсильванией» случались поблизости от него, и этот город, больше, чем все другие города на реке, приобрел опыт в благородной роли милосердного самаритянина.

Когда я вошел в огромное помещение, то увидел неожиданное и странное зрелище. Два длинных ряда распростертых фигур — больше сорока человек, — и у ка— ждой фигуры вместо головы и лица бесформенный комок бинтов и ваты. Страшная это была картина! Я дежурил там шесть дней и шесть ночей, — и это было очень тяжелое испытание. Каждый день повторялась одна и та же, особенно гнетущая процедура: перенесение безнадежных в отдельную комнату. Это делалось для того, чтобы душевное состояние других больных серьезно не пострадало при виде предсмертной агонии одного из их числа. Обреченного всегда уносили по возможности бесшумно, и носилки всегда были скрыты от глаз стеной служителей; но все равно каждый знал, что означает эта группа наклонившихся фигур, приглушенные шаги и замедленные движения. Все глаза неотрывно следили за процессией, и, словно зыбь на воде, навстречу ей пробегала дрожь.

Я видел, как многих несчастных уносили в «комнату смерти», и потом больше я их не видел. Но нашего старшего помощника уносили туда не раз. Раны его были ужасны, но особенно ожоги. Он до пояса был замотан в вату, пропитанную льняным маслом, и никак не походил на человеческое существо. От страшной боли он часто начинал бредить и кричать, а иногда просто визжать. Потом наступала полная прострация, и вдруг в его воспаленном мозгу огромная палата превращалась в палубу, а сиделки — в команду парохода. он с трудом приподымался и начинал орать: «Шевелись, шевелись, вы, каменные бабы, улитки пузатые, факельщики! Вы что же, целые сутки собираетесь выгружать эту горсточку груза?» — и подкреплял этот взрыв умопомрачительным извержением ругани; и ничто не могло остановить поток, пока вулкан не иссякал. Иногда, когда на него находили такие припадки, он срывал с себя клочьями вату, обнажая свое обваренное тело. Это было ужасно. Для других это, конечно, тоже было вредно — и его крики, и выставление ран напоказ, — поэтому доктора пытались дать ему для успокоения морфий. Но и в полном сознании и в бреду он отказывался принимать лекарство. Он говорил, что его жену это предательское зелье убило, и он скорее умрет, чем согласится его принять. Он подозревал, что доктора подмешивают морфий в его другие лекарства и в воду, и ничего в рот не брал. Как-то пробыв без воды два изнурительных дня, он взял кружку в руки: вид прозрачной влаги и муки жажды искушали его свыше сил. Но он овладел собой, вылил воду и после этого не разрешал больше подносить ему кружку. Три раза я видел, как его уносили в «комнату смерти» без чувств, но каждый раз он оживал, проклинал тех, кто за ним ухаживал, и требовал нести его обратно. Он выжил и снова стал помощником капитана на корабле.

Но он был единственный, кто отправился в «ком— пату смерти» и возвратился живым. Доктор Пейтон, один из главных врачей, одаренный всеми качествами, которые создают человеку высокую и почетную репутацию, сделал все, что глубокие знания и искусная руна могли сделать для Генри; но, как писали газеты с самого начала, его раны были смертельны. Вечером на шестой день он стал бредить давнишними событиями, и его обессилевшие пальцы начали «обирать одеяло». Его час пробил: мы отнесли бедного мальчика в «комнату смерти».

Глава XXI. ОТРЫВОК ИЗ МОЕЙ БИОГРАФИИ

Прошел положенный срок — я получил диплом. Я стал настоящим лоцманом. Сначала я поступал на случайные места, но так как катастроф не бывало, то временные должности вскоре сменились солидными, постоянными, прочными местами. Все шло гладко и благополучно, и я предполагал, я надеялся, что проведу на реке остаток своих дней и умру у штурвала, когда моя земная миссия будет окончена. Но тут пришла война, торговля приостановилась, и прекратилась моя работа.

Мне пришлось искать другого заработка. Я стал рудокопом в серебряных копях Невады; потом газетным репортером; потом золотоискателем в Калифорнии; потом репортером в Сан-Франциско; потом специальным корреспондентом на Сандвичевых островах; потом разъездным корреспондентом в Европе и на Востоке; потом носителем факела просвещения на лекторских подмостках, — и наконец я стал книжным писакой и непоколебимым столпом среди других столпов Новой Англии.

В этих немногих словах я охватил те медленно протекшие годы — двадцать один год, — которые приходили и уходили с тех пор, как я в последний раз выглянул в окно лоцманской рубки.

Теперь будем продолжать.

Глава XXII. ВОЗВРАЩАЮСЬ К СВОЕЙ ТЕМЕ

После двадцати одного года отсутствия я почувствовал такое сильное желание снова увидеть реку, и пароходы, и тех лоцманов, которые могли еще оставаться в живых, что решил отправиться туда. Я завербовал поэта для компании и стенографа для записей и в середине апреля отправился на Запад.

Так как я предполагал вести записи и печатать их, я обдумал методы осуществления своей задачи. Я рассудил, что если буду узнан, то не смогу так свободно ходить, беседовать, расспрашивать и высматривать, как мог бы, оставаясь в неизвестности: я помнил, что в старое время речники обычно награждали доверчивого чужака самыми чудесными и восхитительными враками, а от искушенного сотоварища отделывались перечислением скучных и невыразительных фактов; поэтому я пришел к выводу, что с деловой точки зрения для нашей компании полезнее всего будет скрыться под вымышленными именами. Сама по себе идея была, конечно, очень удачна, но она создала мне массу хлопот, ибо хотя Смит, Джонс и Джонсон— фамилии, которые очень легко запоминаются, когда их не стоит запоминать, их почти что невозможно вспомнить в нужный момент. Как преступники ухитряются помнить только что придуманные имена, под которыми они хотят скрыться? Это — большая загадка. Я был ни в чем не виновен — и все же редко мог припомнить свое новое имя, когда это было нужно; и мне казалось, что, если бы у меня еще на совести было преступление, оно бы совсем сбивало меня с толку и я совершенно не смог бы удержать свое имя в памяти.

Мы выехали по Пенсильванской железной дороге в восемь часов утра восемнадцатого апреля.

«Вечер. Кстати об одежде. По мере того как отъезжаешь от Нью-Йорка, она постепенно теряет свое изящество и живописность».

Эти слова я нашел в своих записях. В каком бы направлении вы ни поехали, факт остается фактом. Поедете ли им на север, на восток, на юг или запад — безразлично: вы можете проснуться утром и угадать, как далеко вы отъехали, посмотрев, насколько костюмы новых, местных пассажиров утратили изящество и нарядность. Я говорю не только о женщинах, но и с мужчинах. Может быть, тут все дело в уменье держаться; и мне кажется, что это так; ведь немало есть дам и джентльменов в провинциальных городах, для которых наряды шьются у лучших портных и портних Нью-Йорка, но это не меняет дела: наметанный глаз никогда не примет этих людей за нью-йоркцев. Есть какой-то дьявольский шик и грация, и стиль в настоящем, коренном нью-йоркце, которого не добиться одним костюмом.