Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из— за осенних дождей и ветра они казались нескончаемыми, эти тридцать два дня, что оставались до рождества; но терпеливо тикающие часы потихоньку сделали свое дело.
Однажды декабрьским вечером, вернувшись из школы и войдя в столовую, я замер, сердце мое забилось. Мать укладывала в картонный чемодан шерстяные вещи.
Над столом ярко светила лампа; возле блюдечка с прованским маслом были разложены части отцовского ружья.
Я знал, что мы должны уехать через шесть дней, но упорно старался не думать об отъезде — так легче было сохранять самообладание. А теперь, увидев эти сборы, эту предотъездную суету, которая тоже ведь была частью каникул, я разволновался до слез. Я положил ранец на стул и убежал в уборную, чтобы вволю поплакать и посмеяться.
Минут через пять я вышел, немного успокоившись, но сердце мое еще колотилось. Отец собирал ружейный замок, мама примеряла Полю вязаный шлем.
Я спросил сдавленным голосом:
— Мы поедем, даже если будет дождь?
— У нас только девять дней каникул, — ответил отец. — И даже если будет дождь, мы все равно поедем!
— А если гром? — спросил Поль.
— Зимой грома не бывает.
— Почему?
— Потому, — отрезал отец. — Но конечно, если будет ливень, мы подождем до утра.
— А если будет обыкновенный дождь?
— Что ж, тогда мы съежимся в комочек, зажмурим глаза и быстро-быстро прошмыгнем между каплями!
***В пятницу утром отец отправился в школу, чтобы в последний раз «надзирать» за учениками, которые толпились на опустевшем школьном дворе, притопывая озябшими ногами. Уже несколько дней стояли морозы. Бутылка с оливковым маслом в кухонном шкафу, казалось, набита хлопьями ваты. Воспользовавшись случаем, я объяснил Полю, что на Северном полюсе «вот так бывает каждое утро».
Но мама готовилась дать отпор нагрянувшей зиме. Она напялила на нас с Полем несколько пар теплых штанов, фуфаек, курток и курточек. В вязаных шлемах мы походили на охотников за тюленями.
Сестрицу так закутали, что она превратилась в живой пуховичок, из которого торчал лишь красный носик. А мама в меховой шапочке, в пальто с меховым воротником и с муфтой (из кролика, конечно!) словно сошла с картинки на календаре, изображавшей красивую канадскую конькобежицу, скользящую по льду. От мороза лицо у мамы разрумянилось, и она была необыкновенно хороша.
В одиннадцать часов явился наш Жозеф. Он успел уже обновить свою охотничью куртку и щегольнуть ею перед коллегами-учителями. Правда, она была попроще дядюшкиной — не так изобиловала карманами, — но зато гораздо красивее, потому что сшили ее из голубовато-серой материи, на которой ярко выделялись медные пуговицы с выгравированной головой собаки.
Кое— как позавтракав, все мы приготовили свой «багаж».
Мать знала, что раз лето кончилось, то деревенская лавочка «Булочная — Табак — Бакалея — Галантерея — Снедь» может снабдить нас только хлебом, мукой, горчицей, солью, да еще горохом, а эту крупнокалиберную огородную дробь нужно вымачивать три дня и уж потом варить в разведенной золой воде.
Вот почему мы везли с собою довольно внушительные запасы съестного.
Но это еще не все: наши скудные средства не позволяли нам иметь посуду и для города и для дачи, поэтому в «Новой усадьбе» не оставалось и плошки.
В большой отцовский рюкзак положили необходимую утварь — кастрюли, шумовку, сковороду, жаровню для каштанов, воронку, терку для сыра, кофейник и кофейную мельницу, гусятницу, кружки, ложки и вилки. Затем туда же насыпали каштаны, чтобы заполнить пустоты и заставить молчать всю эту громыхающую скобяную лавку. Груз взвалили на спину отца, и мы отправились к Восточному вокзалу.
«Вокзал» был попросту конечной подземной остановкой трамвая, и название «вокзал» звучало насмешкой. Под «востоком», куда шел трамвай, подразумевался не Китай, не Малая Азия, и даже не Тулон. Крайним востоком был городок Обань, где под вполне западными платанами останавливались скромные восточные трамвайчики.
И все же вокзал произвел на меня большое впечатление, потому что он служил началом туннеля. Туннель этот уходил во тьму, и она казалась особенно густой из-за многолетней копоти, оставшейся от паровичков с воронкообразной трубой, которые, как и многое другое, были когда-то последним словом прогресса. Но прогресс говорит без умолку и произнес еще одно — последнее слово. Слово это было «трамвай».
Мы ждали трамвая, стоя между загородками из железных труб в длинной очереди, которую все время пополняли прибывающие пассажиры, отчего она, однако, становилась не длиннее, а лишь плотней.
Я как сейчас вижу перед собой нашего Жозефа: голова его закинута назад, плечи оттянуты ремнями рюкзака, и он, словно епископ на посох, оперся на половую щетку, поставив ее щетиной вверх.
***Наконец вдали на изгибах рельсов послышался скрежет колес, из тьмы вылетел мигающий огнями трамвай и остановился прямо перед нами. Человек в форменной фуражке открыл дверцу, и толпа понесла нас вперед.
Мать, увлекаемая двумя пышнотелыми кумушками, устроилась на скамейке, не приложив для этого никаких усилий, а нам, мужчинам, пришлось из-за наших объемистых свертков стоять на передней площадке. Отец прислонил рюкзак к стенке вагона, но, едва трамвай тронулся, воронка и сковорода, как ни приглушали их каштаны, зазвонили без всякого стеснения, словно колокола в церкви.
Дорога в туннеле, тускло освещенная газовыми рожками в нишах, все время петляла и круто поворачивала из стороны в сторону. Четверть часа мы терпели скрежет и толчки, после чего вылетели из недр земли как раз у начала бульвара Шав, всего в трехстах метрах от Восточного вокзала. Отец объяснил нам, что эту удивительную дорогу прокладывали сразу с двух концов, но бригады землекопов долго плутали под землей и встретились лишь случайно.
Остальная часть пути, теперь под открытым небом, была продолжительной и приятной, и я очень удивился, когда отец собрался выходить из трамвая: я не узнал Барасса.
Единственные приметы зимы в большом городе — это гудение раскаленной печки, кашне, теплые пелерины и тот фонарщик, что уже в шесть часов вечера спешит зажечь огни; но подлинное лицо зимы я увидел лишь в предместье, походившем сейчас на рисунок пером.
Освещенные неярким зимним солнцем, бледным и немощным, как монах, мы снова стояли на знакомой еще с каникул дороге. Она стала гораздо шире. Морозный декабрь, этот ночной уборщик дорог, опалил ветром буйные травы и обнажил низ стен. Мягкая летняя пыль, похожая на каменную муку, которая взвивалась красивыми облаками, если хорошенько притопнуть ногой, теперь превратилась в плотный камень, и затвердевшая корка земли раскалывалась на комья, когда мы по ней ступали. Тощие смоквы протягивали над стенами свои голые ветви, а плети ломоноса свисали, точно обрывки черной веревки. Ни стрекоз, ни кузнечиков, ни ящериц, застывших, словно лепные фигурки, на верху стены. Ни единого звука, ничто не шелохнется. Только оливы сохранили листву, но я отлично видел, что они дрожат от холода и что им совсем неохота шептаться.
Однако теплая одежда и тяжелая ноша не давали нам мерзнуть. Мы бодро шагали по этой новой теперь для нас дороге. Не делая привала, мы с аппетитом закусили на ходу, так что путь показался нам не очень длинным. Но едва я стал различать в вышине огромный конус холма Красной Маковки, как солнце вдруг исчезло. Оно закатилось не в гордом сиянии лучей, не утонуло в пурпурной и алой гряде облаков, но как-то пугливо и словно бы нехотя скользнуло за серые тучи, плоские, расплывающиеся. Сразу стемнело, ватное небо опустилось и будто крышкой накрыло гребни обступивших нас холмов.
Шагая, я все время думал о моем милом Лили. Где-то он теперь? До «виллы» мы доберемся только к ночи. Может, мы застанем его в «Новой усадьбе» и он сидит на каменном пороге дома подле сумки, набитой дроздами? А может, он идет сейчас по дороге мне навстречу?
Я не смел на это надеяться: ведь было поздно и холодно, в фиолетовых сумерках с неба медленно сыпалась ледяная крупа.
И вот тогда-то я разглядел во мгле крохотный огонек керосинового фонаря; он говорил, что село близко — у подножия холма. В желтом пятне света, плясавшем на мокрой дороге, я увидел силуэт Лили в капюшоне.
Я побежал к нему, он — ко мне. Я остановился. Он тоже и, словно взрослый мужчина, протянул мне руку. Ни слова не говоря, я крепко, по-мужски, ее пожал.
Лили раскраснелся от волнения и радости. Я, наверно, еще пуще.
— Ты ждал нас?
— Нет, — ответил он. — Я пришел к Дюрбеку. — И он показал на зеленые ворота.
— Зачем?
— Он обещал дать мне крылатиков. У Дюрбека их уйма на той иве, что стоит на самом краю его луга.
— И он дал?
— Нет, не дал. Его не было дома. Ну, тогда я решил немножко подождать… Он, верно, пошел в Камуэны.
Но тут распахнулись ворота, и из них вышел маленький мул. Он вез тележку с зажженными фонарями, а правил не кто иной, как сам Дюрбек. Проезжая, он крикнул:
- Новые рассказы про Франца и школу - Кристине Нёстлингер - Детская проза
- Рассказы про Франца и Рождество - Кристине Нёстлингер - Детская проза
- Рассказы про Франца - Кристине Нёстлингер - Детская проза
- Фрося Коровина - Станислав Востоков - Детская проза
- Рассказы про Франца и собаку - Кристине Нёстлингер - Детская проза