Читать интересную книгу Аваддон-Губитель - Эрнесто Сабато

— Ну ладно, продолжаю. Богословы много рассуждали об аде и иногда доказывали его существование, как доказывают теорему. Но только великие поэты открыли нам истину, рассказали, что они видели. Вспомни — Блейк, Мильтон, Данте, Рембо, Лотреамон[126], Сад, Стриндберг, Достоевский, Гельдерлин, Кафка. Какой смельчак решится подвергнуть сомнению свидетельства этих мучеников?

Он посмотрел на нее почти сурово, словно требуя отчета.

— Они видят сны за всех нас, — почти выкрикнул он. — Они осуждены, пойми это, осуждены открыть людям адские пределы.

Он умолк, воцарилось недолгое молчание. Потом, словно разговаривая сам с собой, прибавил:

— Не помню, где я читал, будто Данте всего лишь передавал идеи и чувства своей эпохи, модные богословские предрассудки, широко распространенные суеверия. Тогда это было бы попросту описание сознания и чувств некой культуры. Возможно, тут есть доля истины. Однако не в том смысле, который выдвигают социологи, изучающие чувство ужаса. Я полагаю, Данте видел. Как все великие поэты, он видел то, что обычные люди предчувствовали менее четко. Люди, смотревшие, как он, худой, молчаливый, ходит по улицам Равенны, шептали с благоговейным страхом: вот идет тот, кто побывал в аду. Ты об этом знала? Буквально так говорили. Это была не метафора — люди верили, что Данте побывал в аду. И они не ошибались. Ошибаются нынешние умники, эти кичливые всезнайки.

Он умолк и, задумавшись, снова уставился в пол.

Беба смотрела на него со слезами на глазах. Когда С. поднял голову, он спросил, что с ней.

— Ничего, глупый, ничего. Только одно — несмотря ни на что я вполне женщина. Пойду купать Пипину.

Начо издали следил за сестрой,

и так они дошли до перекрестка авениды Кабильдо и улицы Эчеверриа. Там Агустина пересекла Кабильдо, направилась по Эчеверриа и, выйдя на площадь, пошла медленней, характерной своей походкой крупными шагами, но теперь словно ступала по заминированной территории. Однако больше всего его удручало, что она то и дело останавливалась и озиралась вокруг, будто кого-то потеряла. Потом села напротив церкви — Начо видел ее при свете фонаря, лицо у нее было сосредоточенное, она смотрела то в землю, то по сторонам.

И тут он увидел приближающегося к ней С. Она быстро встала, С. решительно взял ее под руку, и оба направились по Эчеверриа в сторону улицы Аркос.

Прислонясь спиной к стволу дерева, Начо, закрыв глаза, долго стоял в темноте. Когда собрался с силами, он, не оглядываясь, направился домой.

О бедняках и о цирках

Лежа в постели, Начо угрюмо разглядывает жирафов, мирно и свободно пасущихся на лугах Кении. Нет, он не хочет думать о том. Не хочет, чтобы ему было семнадцать лет. Ему семь лет, и он смотрит в небо над парком Патрисиос.

— Посмотри, Карлучо, — говорит он, — вон то облако — это верблюд.

Не переставая потягивать мате, Карлучо поднимает глаза и отвечает, утвердительно хмыкнув. Время сумерек, в парке царит тишина. Начо обожает эти часы рядом со своим другом — можно побеседовать о стольких важных вещах.

— Карлучо, — говорит он после долгого молчания, — я хочу, чтобы ты мне сказал правду. Ты веришь в Царей Волхвов?

— В Царей Волхвов?

Карлучо не любит, чтобы ему задавали такте вопросы, и, как всегда, когда недоволен, начинает укладывать поровней шоколадки и карамельки.

— Ну же, Карлучо, скажи.

— В Царей Волхвов, говоришь?

— Да, скажи.

— Почем я знаю, Начо, — бормочет Карлучо, не глядя на мальчика. — Я человек темный, необразованный, даже начальную школу не окончил. Работал всегда только на самых тяжелых работах. Батраком был, грузчиком, сборщиком маиса, все в таком роде.

— Ну скажи, Карлучо.

Карлучо даже рассердился.

— Что за муха тебя укусила! Откуда мне знать такие вещи!

Уголком глаз он заметил, что мальчик огорченно опустил голову.

— Слушай, Начо, ты уж меня прости, я твой друг, но знай, что нрав у меня чертовски горячий.

Уложив заново ряд шоколадок, он, наконец, сказал:

— Ладно, Начо. Тебе уже семь лет исполнилось, надо сказать тебе всю как есть правду. Царей Волхвов нет. Все это сказки и обман. Жизнь и так печальная штука, зачем еще друг друга обманывать? Это тебе говорит Карло Америко Салерно.

— Откуда же берутся игрушки?

В голосе Начо звучало отчаяние.

— Игрушки?

— Да, Карлучо. Игрушки.

— Я же говорю, все это сказки. Ты разве не знаешь, что игрушки появляются только в башмаках у богатеньких? Когда был я во-от таким мальчонкой, цари в наши места никогда не заглядывали, только в дома богачей. Теперь ты понял? Это же ясней ясного — Царями Волхвами бывают отцы.

Начо нахмурился и стал выводить пальцем узоры на непокрытой плитами полосе тротуара. Потом взял камушек и, как бы невзначай, швырнул его в дерево. Карлучо, потягивая мате, озабоченно наблюдал за ним.

— Ладно, пора тебе знать, как обстоит дело, — сказал он наконец. — Все одна видимость. Покойный Дзанета, мир праху его, говорил — мир это тайна. И точно, он был прав.

Подошел покупатель, купил сигареты. После долгого молчания Карлучо торжественно изрек:

— Сволочная жизнь! Вот, кабы у нас был анархизм.

Начо взглянул на него с удивлением.

— Анархизм?

— Да, Начо. Анархизм.

— А что это такое?

Карлучо уселся на низенький стул и улыбнулся, задумчиво и мечтательно прикрыв глаза. Наверняка он думал о чем-то далеком, но приятном.

— Был бы здесь Луви, — сказал он.

— Луви?

— Да, Луви.

— А кто это — Луви?

В ответственные моменты, когда Карлучо собирался изложить какую-нибудь мысль, глубоко запавшую ему в душу, он менял заварку мате, двигаясь неторопливо и готовясь к своей речи долгим молчанием, — подобно тому, как, водружая статуи на площадях, оставляют вокруг открытое пространство, чтобы подчеркнуть их красоту.

— Кто был Луви? — повторил он с тем же мечтательным выражением глаз.

И, снова усевшись на низенький стул, принадлежавший когда-то его отцу, объяснил:

— Я тебе уже говорил, что в восемнадцатом году, как раз когда закончилась война, батрачил я в эстансии «Дон Хасинто», хозяйка там была донья Мария Унсуэ Дальвиар. Батрачил вместе с Кустодио Мединой. Тогда-то и появился Луви. Ты небось слышал про линьеру[127], а?

— Линьеру?

— Они, знаешь, приезжали из-за моря с сумкой за плечами, шли пешком вдоль железной дороги. Придут в эстансию, а там для них всегда найдется еда и койка — вот так оно было.

— Значит, они были батраками, вроде тебя и Медины?

Карлучо отрицательно помахал пальцем.

— Э нет, батраками они не были. Линьера — это линьера, а не батраки. Мы, батраки, нанимались на работу по нужде.

— По нужде?

— Ну да, глупыш. Работали, чтобы деньгу заработать. Понял?

— А линьеры не работали?

— Работать они работали, да не ради денег. Никто их не заставлял.

Начо не понимал. Карлучо посмотрел на него и, наморщив лоб от напряжения ума, попытался объяснить получше.

— Линьеры, понимаешь, были свободны, как птицы. Придут в эстансию, сделают кой-какую работенку, коль захотят, а потом знай уходят как пришли. Как сейчас вижу — собрал Луви свои вещички, уложил в сумку, надумал уходить. Дон Бусто, управляющий, говорит ему — может, останешься тут, дружище Луви, работа есть, коли хочешь. Но Луви сказал — нет, дон Бусто, благодарю вас, только мне надо двигаться дальше.

— Надо двигаться дальше? Куда?

— Как это — куда? Разве не сказал я тебе, что линьеры были как птицы? Куда летят птицы? Ты это знаешь?

— Нет.

— Так слушай, что я тебе говорю, глупыш.

Он задумался, тоскуя по былому.

— Так и кажется, что вижу его, — сказал он. — Высокий, худой, борода рыжеватая, а глаза светло-голубые. На плече сумка. Мы все смотрели, как он уходит, — сперва меж домами, потом по дороге. А куда — кто знает!

Карлучо смотрел в глубину аллеи, будто видел, как Луви уходит все дальше в бесконечность.

— И больше ты его никогда не видел?

— Никогда. Может, он уже умер.

— Странное имя Луви, правда?

— Да, имя иностранное. Был он не то немец, не то итальянец, точно не знаю, только не такой итальянец, как мой отец. Вот так-то. Пришел, сделал какую-то работу по механической части, мотор какой-то починил, что-то в молотилке поправил. Все умел. А вечером в бараке для пеонов объяснял про анархизм.

— Анархизм?

— Да, читал книжку, что была у него, и объяснял.

— А что такое анархизм, Карлучо?

— Я же тебе говорил — человек я темный. Чего ты от меня хочешь? Чтобы я объяснял, как Луви?

— Ну, хоть что-нибудь расскажи. Это была сказка, вроде той, что ты мне рассказывал про Карла Великого?