Читать интересную книгу Три романа и первые двадцать шесть рассказов (сборник) - Михаил Веллер

Лепендин разбирал неровные строчки вверх ногами и озирался в надежде на помощь.

Шурка распрямился, отхаркнул в горле сгусток и, сглатывая и не поднимая глаз от расписки, громко прочитал.

– Ни-и фига себе наезд, – протянули в толпе.

– Ребята, да вы что… – прошептал убитый продавец, вздрагивая одной половиной лица.

Качок с коротким коллоидным рубцом в углу рваного рта передвинул за ремнем пистолет со спины на бок, так чтоб было видно под курткой.

– Гони бабки или товар, – сказал он, не мигая и взглядом отделяя Шурку от остальных – на секунду тот ощутил себя одиноким и в его власти.

– Не смеши, – с неожиданным акцентом посоветовал рядом Габисония и показал большим пальцем за спину, в закатанный шаровой краской броневой борт. – Тебя не утопят. Тебя на кусочки порвут.

Шурка опомнился и ухмыльнулся рваноротому.

– Он храбрый, – сказал он. – Ему семьсот человек – тьфу. Санек, автомат возьми у дежурного, он без ствола не понимает.

– Тебя ведь достанут, – сказал качок спокойно. – Ты меня понял?

– Понимать будешь ты меня, – ответил Шурка, сладко наслаждаясь позицией силы. – Сидор – принеси-ка от боцмана шкерт для рваного, чего откладывать.

Качок цыкнул слюной. Его напарник, до сих пор молчавший, вытащил макаров, передернул затвор и сунул за джинсы на живот, показывая готовность к продолжению разговора.

– Нельзя так, – сказал он. – Ты у кого берешь? Это наши коммерсанты. Есть же какие-то понятия. Не по-людски выходит.

– Два храбрых, – констатировал Шурка.

Но народ и криминал были едины.

– Разве можно так нагло человека опускать, – заступился хмырь с кольцами во всех выступающих частях лица.

– Хоть пожалел бы его, – укорил язвенник. – Ты на него посмотри, он же теперь из долгов не вылезет.

От этого сочувствия бедный продавец утер слезу.

Шурке стало немного нехорошо. Еще не поздно было перетащить куртки обратно. Собственно говоря, они не были необходимы. Говорил он уже на автопилоте:

– Все отдадим, Валерий Никитич. Клянусь! Ну – это в кредит! С себя последнее снимем, но отдадим. Если живы будем. Такое дело. А сейчас – надо. Тебя не мы грабим. Тебя жизнь ограбила. И не тебя одного – всех ограбила. Вот всем и надо вернуть.

– Ах ты, гад, еще театр устраивает! – заголосила баба-пышка, наливаясь клюквенным соком. – Внаглую ограбил, и еще речь толкает, как директор Госбанка! Ему чем теперь детей кормить? Да нас так никогда ни таможня, ни бандиты наши, ни милиция, никто так не грабил! Так еще только вас не хватало на вашей «Авроре» вонючей!..

– Гибни тут за вас, – пробормотал Шурка с досадой, переминаясь и торопясь уйти. – Спекулянты. Только о своей шкуре думаете. А о нас вы подумали? А о других вы подумали?

– Фильтруй базар, брателло, – сказал мирный качок без особых примет. – Взял – так не раскидывай чернуху.

– По фене не ботаю, – презрительно ответил Шурка и согнал складки кожанки сзади.

– Прости, отец, – сказал он, пытаясь всунуть в руки Лепендину расписку. – Простите, мужики. Отдадим, клянусь.

Ко времени мостик грянул:

– Все на борт! К отходу стоять!

Снизу в разноголосье, но не очень громко, пожелали много неприятного.

С палубы долго смотрели, как уменьшается позади нелепый голубой пароходик. Всем было неловко.

– Как же это у нас ни одного ствола на борту, – потер щеку Шурка. – На голом понте до Москвы – вот не подумали…

– А ты поменьше проявляй инициативу, – посоветовал Сидорович и спустился вниз.

– А ты можешь свою не брать, – крикнул вслед Шурка. – Вот падла…

Но потом – где есть спирт, всегда обнаружатся и подкожные его запасы, – нашлось выпить, стали раздавать куртки, пошла примерка и поднялось оживление и веселье. Толкались в умывалке перед зеркалом, вставали на цыпочки и менялись друг с другом.

– А, ничего, – решили. – Не пропадет, еще наторгует.

– Если они порядочные люди, так скинутся ему на следующую ходку, и всего делов. Это будет с их стороны честно.

– Если б у нас были деньги – заплатили бы? Да без разговоров! Тут дело не в совести… а – для нужд дела.

Совесть была не совсем спокойна, конечно, но новые куртки сильно перевешивали ее тихие поскребывания.

Выбрав лучшую, понесли Ольховскому. Ольховский куртку не взял. Выслушал и выругался.

– За следующий факт мародерства расстреляю, – посулил он, и как-то поверилось, что раз уж пошли такие дела – в самом деле может расстрелять, ничего невероятного. Если только, конечно, найдет из чего.

Вечером ревком вынес своему председателю (или секретарю, сбивались в титуловании) моральное порицание большинством голосов. Одновременно объявили благодарность за проделанную работу о заботе над экипажем. Приятно быть справедливым.

6.

Люди склонны сильно переоценивать масштабы того, что происходит здесь и сейчас. Прорыв трубы в собственной ванной куда значительней наводнения в Китае. Взять хоть бандитизм.

Война и оружие – обыденность многих времен; наше не исключение. Масштаб бандитизма в России девяностых давно перестал поражать. Разборки и заказные убийства доставляют обывателю газетное и телевизионное удовольствие: ты смотри, что делается! А убитый явно ворюга: все они хороши. Бедняков это не касается, а мы-то бедняки. Только в темноте не гуляй, деньги не свети, дочь одну не отпускай и стальную дверь поставь. Пистолетик бы еще, и имели мы всех, кто ниже нас ростом.

За последние восемьдесят лет страна знала три пика бандитизма. Первый и высший пришелся на любезный и легендарный восемнадцатый год, когда наган был властью законодательной, исполнительной и… черт, какая третья? все равно ее нет. Ну, нэп, конечно, но уже не так. Краток и крут был всплеск сорок пятого-шестого: уцелевшие солдаты вернулись домой – а дома нищета, бездушная бюрократия и никакой благодарности за увечья и подвиги. А солдат привык: хочешь жить – стреляй, надо – возьми; а оружия кругом полно. И в первом, и во втором случае государство решало вопрос быстро и эффективно: террор, расстрелы на месте и смертные статьи в судах быстрых и отчасти праведных.

Так что бандитизм девяностых отнюдь не оригинален. И не так ужасен и крут, как кажется моралистам, подверженным гипнозу собственных лозунгов ах-гуманности. В нем своя система, и почти все вопросы можно решить миром. Бандиты закрыли своими спортивными телами прорехи в деятельности государства, которое вздрыгивает слабыми ножками из кармана (держи шире) олигархов. Хлеб да соль, братва.

Еще в раннесредневековой Англии каждый платил предводителю шайки бойцов, которая защищала его от других и давала возможность как-то жить. Свободным человеком считался лишь тот, кто мог защитить себя самостоятельно: имел средства и людей. Таков был закон. Никакого отличия от лидера группировки, который убежден, что любой коммерсант обязан кому-то платить. Эпоха такая.

И чем был бы плох в сквере перед Манежем памятник Робин Гуду, покровителю свободолюбивых и угнетенных, с золотом по постаменту: «Братку от тамбовских». Цветы по праздникам и депутация из Шервудского леса на майские дни.

Примерно такие мысли бродили у Колчака, а сам Колчак бродил по крылу мостика. Мысли эти носили не вовсе праздный характер, потому что по правому берегу проплыл шаткий причал, у которого три лодки и дюралевый катер синхронно раскачивались на волне, разведенной «Авророй» – а над причалом стояли два джипа: машины, законно ассоциирующиеся с бандитами; недешевые такие серьезные тачки в этой бедной глуши, где честным образом на них заработать невозможно.

При рассмотрении в бинокль сквозь слабо тонированные лобовые стекла джипов внутренность их различалась укомплектованной лицами, менее всего вызывающими в воображении сцены мирного крестьянского труда. Лица были со вниманием обращены к проходящему мимо крейсеру. И внимание это не казалось похожим на праздное любопытство зевак, специально прибывших поглазеть на старинный корабль.

Человек, дослужившийся до капитана первого ранга и командира авианосца, может быть грешен во многих пороках, но глупость и беспечность в их число входят редко. Поэтому Колчак сопоставил историю с куртками, господствующие в обществе нравы и обычаи, лица в джипах и плавсредства у причала – и с железной ленцой, какая дается многолетней привычкой к беспрекословному и любой ценой выполнению твоих приказов, скомандовал:

– Боевая тревога. Орудийный расчет – к кормовому орудию. Пять выстрелов – подать к кормовому орудию. Сигнальщикам – смотреть хорошо на кормовых румбах. Хорошо – ты понял?

Заквакал ревун. Застучали каблуки на юте. Ровным шагом поднялся на мостик Ольховский с задранными бровями:

– Что случилось, Николай Павлович?

Колчак изложил соображения.

– Не понравились мне их морды.

– Логично. Лучше перестрахуемся.

Они поделились давно остывшим негодованием по поводу того, как «жигуль» с бандитами нагло пер через КПП полка, зная, что никакой командир не захочет брать на себя ответственность за открытие стрельбы и жертвы среди местного населения; как группировки диктуют волю командирам частей, реально угрожая жизни их семей; и вообще каленым железом выжигать весь этот беспредел.