— Добрый день, — сказала дама, чуть склонив «мальвинную» голову. — Рады видеть вас в «Лорелее». Сегодня прекрасный эскалоп по-венски с каштанами, вам понравится. Вы один?
Она взяла у Ильина куртку, будто и не куртка это вовсе, а бобровая, например, шуба, повесила ее на плечики в стенной шкаф, повела рукой:
— Прошу вас.
Сенбернар снялся с якоря и поплыл впереди, лавируя между пустыми столиками, чинно ждущими гостей: вот вам крахмальные брюссельские скатерти, вот вам столовое серебро, тарелки мейсенского фарфора, вот вам белые розы в белых китайских вазах… Ильин шел за сенбернаром и не хотел стряхивать сладкое наваждение. Не хотел знать, что фарфор не мейсенский и вообще не фарфор никакой, а недорогой фаянс Дулевской фабрики, а столовым серебром удачно прикинулись мельхиоровые ножи и вилки, что рылом парковый ресторан не тянет на серебро и фарфор, тем более — на брюссельское полотно. Не хотел, потому что тепло ему, Ильину, гонимому, было здесь, тепло и уютно, и Ангел притих, разнеженный, а сенбернар уже сидел возле крохотного стола у окна, светил горячим языком, приглашал, куртуазный, к эскалопу с каштанами.
— Вам здесь будет удобно, — утвердила дама, вынула из воздуха меню в огромной кожаной (уж кожа-то настоящей была, точно!) папке, напомнила: — Эскалоп, эскалоп, рекомендую… — и исчезла в предвечерней полутьме зала.
— Чудеса у вас тут, собакин, — сообщил Ильин сенбернару, но тот отвечать не захотел, гордый, убрал язык и ушел прочь, в кухню, в прихожую, в кабинеты, по-балетному ставя лапы сорок второго размера.
— Нашел с кем разговаривать, — обиженно сказал Ангел. — Тварь бессловесная, неумная… Советую на закуску гансепаштет с фисташками, а из вин — бордо, конечно, шато де ля тур, это тебе по деньгам.
— Что-то странное здесь… — боязливо заметил Ильин.
— Не спорю, — согласился Ангел, — весьма. Но лобовой опасности не чувствую, а напротив. Да и чего побаиваться? Привыкай. У тебя ж с утра одно странное за другим.
И тут же престранно материализовался юный официант, молча выслушал заказ и престранно же растворился в пространстве-времени, а из кухни из-за стойки бара кратко выглянул сенбернар и престранно зевнул, словно хотел что-то сказать, но передумал — назло Ангелу. А мог бы и сказать, то есть предупредить. Потому что на крошечную площадку перед стойкой неожиданно и тоже престранно выпорхнули из кухни (или все же из-за кулис?..) пестрые маски известной Ильину комедии дель арте. Выпорхнула Коломбина, выпорхнул грустный Пьеро, выпорхнул ромбовидный Арлекин, выпорхнули Тарталья и Панталоне, а сенбернар, прикинувшись пуделем Артемоном (совковый граф не все у Коллоди упер, кое-что из комедии дель арте позаимствовал…), тенью просочился сквозь них и опять исчез. Он был лишним на этом странном празднике жизни.
И только теперь Ильин заметил, что кое-какой народ в ресторане имел место, то есть обедал.
ВЕРСИЯ
Главным в России был президент. Он выбирался всенародно раз в пять лет. Как в Америке. Президент представлял свою партию, в данный текущий момент — национал-социалистическую. Но Россия всегда тяготела к монопартийности, и, хотя в стране существовала официально зарегистрированная куча всяких партий, самой мощной и многочленной была национал-социалистическая. И президент в России которое пятилетие выбирался именно от нее. Се ля ви. Он же по традиции, идущей еще с просто социалистических (без «национал») довоенных времен, был на полставки председателем этой партии. Демократия сие позволяла. Хотя, если быть честным, каждое пятилетие выборы президента происходили на альтернативной основе, кандидаты выдвигались и от иных партий, набирали не менее ста тысяч голосов выборщиков, чтобы зарегистрироваться, и вольно конкурировали с кандидатом от НСПР на финишной прямой. К финишу обычно приходили два-три конкурента и благополучно дохли, не выдержав конкуренции.
Официально запрещена в России была лишь одна партия — коммунистическая.
Также раз в пять лет избиралась Государственная Дума, в которой тоже доминировали наци. Хотя наряду с ними в Думе имели заметную квоту кадеты, представители Крестьянского союза, Промпартия и чуть-чуть — анархо-синдикалисты…
Премьер-министр и министры назначались президентом и утверждались Думой. Утверждение обычно проходило долго и шумно, телевидение отводило думским заседаниям целый канал, и дней не менее десяти крикуны изо всех сил боролись с президентом, чтоб не утвердить его кандидатов, но он, как правило, уступив им одного-двух, мощно побеждал. А и то верно: ему страной руководить.
По Конституции, принятой в 1955 году, все министры подчинялись премьеру, а гебе. Министерство внутренних дел и армия — непосредственно президенту. Формально они, конечно, входили в Кабинет министров, но только их там и видели. Президент не хотел ни с кем делить ни информацию, ни силу, которая той информацией питалась. Так повелось изначально, с первых президентских лет, когда на российский престол… — то есть, тьфу, на президентское кресло!.. — сел умнейший и хитрющий мужик Петр Скоков. Случилось это в давнем пятьдесят четвертом, в декабре, то есть первые президентские выборы в тот год прошли, а сам Петр Скоков до того уже года три бессменно и мощно лидировал в Российской национал-социалистической партии, резко и убедительно выступал за предоставление России экономической и политической самостоятельности. Немцев, правда, чересчур не громил, но все же и доставалось им от него за чрезмерные имперские устремления — особенно после пятьдесят второго, после смерти Гитлера.
Тому, как здесь уже говорилось, надо было только откинуть лыжи, чтоб все кругом завертелось в сторону демократии и плюрализма, пополам с гласностью. Перестройка, блин! Ильин читал многочисленные воспоминания о тех годах и разные политологические копания и удивлялся: Россия до уныния предсказуема. Ликующий свободолюбивый народ ликует однообразно одинаково во все периоды истории. И в феврале семнадцатого, и в ноябре того же проклятого, и в августе девяносто первого — в прежней жизни Ильина, и летом пятьдесят четвертого — в Этой жизни, когда Германия (а вовсе не сами немцы!) практически сдала свои имперские позиции в России, объявив выборы.
Хлебом его не корми — дай поликовать, помитинговать, подемонстрировать.
Хотя с хлебом в пятьдесят четвертом в этой России было все в полном порядке, хватало хлеба с лихвой. Что-что, а Россия к моменту самоопределения оказалась весьма сытой страной…
Ильин представлял, как это было в пятьдесят четвертом, и сравнивал с началом перестройки в своей России, с мятежным августом девяносто первого, с полуголодным и безнадежно злобным разгулом объявленных свыше демократии и плюрализма. Похожим казалось. Не по голоду, но по злобе. Все очевидцы отмечали злобу плохо управляемых толп и вспоминали бессмертное пушкинское — про российский бунт. Хотя бунта не было. Германия, придавленная общественным общемировым мнением, отступила не ропща; уже хорошо известный России Скоков прошел в президенты безальтернативно и без эксцессов. Что занятно, именно его поддерживали и политики Запада — в США, в гордой Британии, французы тоже. Считали достойным. Хотя кто-то, наверно, и еще, кроме Скокова, выдвигался, кто-то бежал за паровозом, но отстал настолько, что даже в воспоминаниях, читанных Ильиным, не поминался — ни добрым словом, ни лихом. За Скокова проголосовали 99,8 процента избирателей всей страны — что там красноликий любимец прежних соотечественников Ильина, победивший на выборах в социалистической столице какого-то никому не ведомого директора завода!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});