Царицу Нефертити и ее детей бальзамировали как положено, целых семьдесят дней. Бальзамировщики могли сильно сократить процедуру для любого вельможи Двух Царств, но для царицы и царевен не пропустили ни единой мелочи.
Задолго до того, как это время истекло, царицу — мать Тийю тоже уложили рядом с ними в раствор солей.
Она скрывала свою болезнь с искусством женщины, привычной к придворным хитростям, и правила с самого начала чумы до того момента, когда, поднимаясь с трона после долгого приемного дня, покачнулась и упала на руки Анхесенпаатон.
Царевна с трудом удержала неожиданный груз. «Бабушка, — сказала она. — Госпожа». Девочка дотронулась до щеки царицы-матери и в испуге отдернула руку.
Нофрет не нужно было прикасаться к Тийе: она и так знала, что та вся горит. Большинство умиравших от этой болезни сгорали от лихорадки медленно, постепенно обращаясь в пепел. Некоторые вспыхивали, как факелы, и после дня слабости и поднимающегося жара наступала смерть.
У Тийи все шло еще быстрее. Нофрет закричала, призывая стражу, слуг, всех, кто мог прийти. Прибежали двое бледных, перепуганных стражников и единственная служанка, едва оправившаяся от болезни, подхватили царицу-мать и отнесли в постель.
Царевна не выпускала ее руки. Тийа была в сознании: как только ее уложили и служанка сняла с нее корону, платье и украшения и обтерла тело прохладной водой, она хрипловато сказала своим сильным голосом:
— Слушайте меня. И не перебивайте.
Царевна открыла было рот, чтобы сделать именно это, но Тийа опередила ее:
— Позаботься об отце. Он не сможет править один и не в силах заставить себя делать все, что положено. Это ты должна сделать, маленький Цветок Лотоса, вместе с твоей сестрой, если она способна на что-либо большее, чем ваш отец. Ищи мудрых советников. Господин Аи, если он жив, верен и осмотрителен и будет хорошо служить тебе. Большинство выскочек и подхалимов твоего отца ни на что не годны, если не сказать хуже. Избегай их, как только можешь. Жрецы старых богов опасны. Они не особенно боятся твоего отца, хотя я и учила их уважать божественность его власти. Ты должна продолжать учить их. Не позволим им забывать об этом. Не позволяй им становиться слишком дерзкими. Цари и прежде умирали по неизвестным причинам — и еще ни одного царя они не ненавидели так горячо, как этого.
Царевна не раз порывалась заговорить, но Тийа не слушала ее. Времени было мало, жар усиливался, и голос ее слабел по мере того, как она повторяла уроки, которые давала этому ребенку со времени начала чумы.
Анхесенпаатон принимала их так, как принимала бы удары. Сначала она плакала. Но, по мере того, как Тийа продолжала, слезы высохли. Лицо ее было белым, тело неподвижно. Рука, вцепившаяся в руку царицы-матери, была, казалось, готова сломать ее хрупкие косточки, пока с болезненным вздохом она не заставила пальцы разжаться.
Как и надеялась Нофрет, царевна не стала умолять Тийю не умирать. Смерти, следовавшие одна за другой, убедили их в бесполезности подобных безумных просьб.
Тийа удерживала свою душу в теле лишь усилием воли. За ее словами слышалось дыхание смерти, последние слова уже едва прорвались сквозь него.
— Позаботьтесь о моем малыше, о моем Тутанхатоне. Пусть он не забудет меня.
Царевна склонила голову. Тийа слабо улыбнулась, и жизнь отлетела от нее. Нофрет увидела, как она уходит, словно тень в пустой комнате.
Царевна задохнулась, жадно хватая воздух. Если что-то и пролетело над ней, то было слишком нематериальным, чтобы быть пойманным руками смертного.
— Бабушка, — прошептала она, — Тийа!
Но власть имени недостаточна, чтобы вернуть умершего. Анхесенпаатон тяжело дышала. Нофрет подумала, что теперь она выплачет свое горе.
Однако царевна удивила ее. Она вскочила на ноги. Кроме них двоих в комнате никого не было. Все умерли или убежали. Девочка разгладила покрывало на неподвижном теле, поцеловала лоб, который еще, должно быть, сохранял лихорадочную теплоту, и выпрямилась. Она двигалась так, словно каждая ее мышца и каждая кость болели.
— Позови стражника, — приказала она, — или слугу. Нужно присмотреть за ней. Должен же здесь быть кто-то живой.
Живой нашелся: стражник, накачавшийся пивом до такой степени, что уже не мог стоять прямо, протрезвел на удивление быстро после того, как полкувшина пива выплеснули ему в лицо. Пока он охал и отплевывался, Нофрет говорила, словно награждая его оплеухами:
— Вставай и пошли. Царица Тийа умерла. Нужен человек, чтобы охранять ее тело.
Стражник был слишком ошарашен, чтобы удрать или хотя бы отказаться повиноваться. Прислоненный к стене, подпертый копьем, пропахший пивом, он был, по крайней мере, дышащим телом, способным присмотреть за телом, которое уже никогда дышать не сможет.
— Когда настанет утро, — произнесла царевна спокойным, холодным голосом, — во дворце будет порядок. Никаких пьяных стражников. Никаких слуг, несущихся неизвестно куда.
Нофрет ничего не сказала. В какой-то момент, во время долгих испытаний чумой, ребенок стал женщиной. Женщиной, которая будет царицей.
Она вышла, и Нофрет тенью последовала за ней, через дворец цариц к покоям, где заперлась Меритатон, — по словам посланца, чтобы уберечь дочку от чумы. Как полагала Нофрет, та вполне уже могла умереть, и об этом никто не сообщил, потому что никого в живых не осталось.
Покои Меритатон по сравнению с пустотой дворца выглядели странно. Страж у дверей был трезв, бдителен и полон достоинства. Прислуга вела себя как положено: служанки были готовы ухаживать за малышкой и за самой царицей, а почтенный дворецкий проводил гостей к хозяйке.
Царевна только что проснулась. Ее дочка лежала в постели, уютно устроенная среди подушек. Меритатон сидела в кресле, одетая в длинное прозрачное платье. Тело у нее было уже не таким детским, как у сестры, но лицо похоже — такое же нежное, только с более мягкими, расплывчатыми чертами.
Как и отец, Меритатон умела пропускать мимо своего внимания все неудобное и неприятное. Казалось, царевну не волнует даже чума, бушующая за надежными стенами ее жилища. Она встретила сестру тепло, с точки зрения египетских вельмож, и до безразличия холодно для чужеземного глаза Нофрет.
Анхесенпаатон тоже изощрялась в вежливости, рассыпая любезности так долго, что Нофрет чуть не взвыла от нетерпения. Она сидела на стуле наискосок от сестры, потягивала финиковое вино, покусывала печенье, слушала несвязную болтовню Меритатон и сама бормотала какую-то несуразицу.
Нофрет уже давно лишилась терпения, а Меритатон только вошла во вкус беседы, когда Анхесенпаатон сказала: