Я подумал о матери, так энергично помогавшей Эрику в подборе экипажа, об отце, который определял его жизнь, не оставляя ему ничего, за что приходилось бы самому бороться. Мне все было понятно.
— Но почему его не интернировали? — спросил я. — Он ведь англичанин?
— Нет. Южноафриканец. Он считает себя буром по отцу, а его мать — норвежка. Немецкая полиция часто проверяла его.
— А был ли полковник Бланд в Норвегии во время войны?
— Нет. В Лондоне. Но мать Эрика оставалась в Саннефьорде. Она очень богата, так что отсутствие отца не было для него столь уж важным... — После некоторого колебания она продолжала: — Мы стали ссориться. Я отказывалась с ним выходить. В большинстве компаний, куда он ходил, были немцы. Потом стало действовать Сопротивление. Я пыталась заставить его присоединиться к ребятам, продолжавшим борьбу. Я от него не отставала, пока наконец он не согласился. Мы считали, что он мог бы быть полезным, учитывая его связи с немцами. Мы забывали, что и немцы могли бы считать его полезным, учитывая его связи с норвежцами. Он отправился в горы для приема очередного груза, который сбрасывали с самолетов. Неделю спустя группа Сопротивления, принимавшая груз на этом же месте, была полностью уничтожена. Но ни у кого не возникло никаких подозрений...
— Кроме вас, — произнес я, когда она остановилась, кусая губы.
— Да. Я это вытянула из него однажды ночью, когда он был пьян. Ведь он... он даже хвастался этим. Это было ужасно. У меня не хватило мужества сообщить об этом руководству Сопротивления. Он это знал, и... — Она быстро взглянула на меня. — То, что я сейчас вам рассказала, не известно никому. Поэтому, пожалуйста... Хотя это не имеет никакого значения. — В ее тоне послышалась горечь. — Да никто бы этому и не поверил. Он так обаятелен... Его отец... — Она беспомощно вздохнула.
— Вы, конечно, никогда не рассказывали ему об этом?
— Нет, — ответила она. — Ни одному отцу не хотела бы я рассказать такое о его сыне... не будь в этом крайней необходимости.
После этого последовало долгое молчание.
— Давайте потанцуем, — вдруг сказала она.
Когда я поднялся, она взяла мою руку:
— Спасибо вам за то, что вы... такой милый.
Танцуя, она прижималась ко мне, а в такси на обратном пути в аэропорт позволила себя поцеловать.
Но когда машина въехала в ворота аэропорта, я снова заметил в ее глазах беспокойство. Она поймала мой взгляд и скривила губы.
— Вот Золушка и снова дома, — сказала она ровным тоном. Затем во внезапном порыве она схватила мою руку. — Это был чудесный вечер, — тихо произнесла она. — Может быть, если бы я встретила такого человека, как вы... — Тут она задумалась...
Нас ожидали. Через десять минут огни Каира уже исчезали под нами, а впереди простиралась черная ночь пустыни.
Было, наверное, около четырех утра, когда меня разбудил звук задвигаемой двери. Из пилотской кабины вышел Тим. Пройдя мимо меня, он остановился возле Бланда и потрогал его за плечо.
— Полковник Бланд, вам срочная радиограмма, — сказал он тихо.
Я повернулся в кресле. Лицо Бланда было бледным и отекшим. Он растерянно глядел вниз, на дрожащую в его руке полоску бумаги.
— Вы будете посылать ответ? — спросил Тим.
— Нет, нет, ответа не будет. — Голос полковника был еле слышен.
— Извините, что в такое раннее время приношу плохие вести.
Тим пошел назад в кабину. Я попытался снова заснуть. Но не мог. Я все думал: что же там такое в этой радиограмме? Почему-то я был уверен, что она имеет отношение к Джуди.
Наступил рассвет, вскоре над горизонтом выросла покрытая снегом вершина Килиманджаро, и мы пошли на посадку в Найроби.
Мы завтракали все вместе, но Бланд ни к чему не притронулся.
Когда все встали из-за стола, я заметил, как полковник сделал Джуди знак, чтобы она с ним вышла. Он отсутствовал недолго и вернулся один.
— А где миссис Бланд? — спросил я его. — Что-нибудь случилось?
— Нет, — ответил он. — Ничего.
Своим тоном он дал мне понять, что это не мое дело.
Я закурил сигарету и вышел. Повернув за угол здания, я увидел, что Джуди одиноко идет по аэродрому. Она брела без цели, как слепая. Я окликнул ее. Но она не ответила.
Я побежал за ней.
— Джуди! — крикнул я. — Джуди!
Она остановилась.
— Что случилось? — спросил я. Ее глаза были безжизненны.
Я схватил ее за руку. Рука была холодна как лед.
— Ну говорите же, — просил я. — Это сообщение, которое ваш свекор получил ночью?..
Она мрачно кивнула.
— Что в нем?
Вместо ответа она разжала другую руку. Я расправил скомканный бумажный шарик.
Это была радиограмма Южно-Антарктической компании — послана в 21 час 30 минут. В ней говорилось:
«ЭЙДЕ СООБЩАЕТ ТЧК УПРАВЛЯЮЩИЙ НОРДАЛЬ ПРОПАЛ ЗА БОРТОМ ПЛАВУЧЕЙ БАЗЫ ТЧК ПОДРОБНОСТИ ПОЗДНЕЕ ТЧК»
Ее отец мертв! Я снова прочел сообщение, думая, что бы ей сказать в утешение. Ведь она так любила отца. Я понял это по тому, как она говорила о нем тогда, в Каире: «Он замечательный!» В радиограмме не сообщалось, как это произошло, не сообщалось даже, был ли на море шторм. Было сказано только одно: «Пропал за бортом».
— А кто этот Эйде? — спросил я.
— Капитан «Южного Креста».
Я взял Джуди под руку, и какое-то время мы медленно шли, не говоря ни слова. Потом внезапно ее чувства вырвались наружу.
— Как это случилось? — вскричала она исступленно. — Не мог же он просто упасть за борт! Всю свою жизнь он провел на кораблях... Там что-то неладно. Да, да, я знаю.
Она заплакала навзрыд, сотрясаясь всем телом и уткнувшись головой мне в грудь...
Продолжение следует
Сокращенный перевод с английского В. Калинкина
О затонувших кораблях, кружении лабиринта и утерянных звонах
В прошлом, году на Соловецких островах под наблюдением сотрудников Соловецкого государственного историко-архитектурного и природного музея-заповедника работала комплексная экспедиция морского клуба «Волна» Московского авиационного института.
Рассказывают участники экспедиции.
С. Красносельский: Обосновался наш отряд в старинной избе Троицкой спасательной станции. Просторная, на самом берегу губы, она сохранилась хорошо, хотя и прошло почти сто лет со дня ее постройки.
Берега Белого моря были освоены русскими уже к концу XI века. Позднее, в XII—XVII веках, Белое море приобретает общенациональное значение, являясь морскими воротами в Европу и на Восток.
Первыми судами поморов были однодеревные лодки-ушкуи. Подобные лодки-«осиновки» они начали применять и для наледного промысла, придавая корпусу характерные обводы, необходимые для выжимания его льдом, и снабжая полозьями по обеим сторонам киля. Эти суда были непригодны для дальних плаваний. Поэтому появляются более крупные ледовые суда: раньшина, шняка, коч, или кочмара, лодья. Самым крупным из них была заморская лодья. В XII—XVI веках строились лодьи длиной около 25, шириной 7,5 и осадкой около 3 метров. Грузоподъемность таких судов превышала 200 тонн. Хороший суточный ход лодьи считался в среднем не менее 300 верст. Для сравнения можно сказать, что крупнейший корабль Колумба имел водоизмещение около 100 тонн, а корабли английского мореплавателя XVI века Стефена Барроу отставали на ходу от русских лодей. Эти качества лодей вместе с «ледоходностью» делали их уникальными для своего времени.
Нигде в мире не было чего-либо подобного русскому полярному мореходству. Даже легендарные норманнские викинги плавали по северным морям только в летнее время: «Борзы на живой воде, ледовита же пути не любят». Причем русским мореходам плавать приходилось по Белому морю с его сильными течениями, высокими приливами, подвижными льдами и суровым климатом, во тьме полярных ночей.
Это требовало высокой культуры мореплавания, которая была создана обобщенным опытом народа на протяжении веков. У поморов были свои лоции, карты, они обладали обширными знаниями по метеорологии, океанографии и ледовому режиму. Пользовались компасом оригинальней конструкции — «ветромером», или «маточкой». По берегам морей и губ, вплоть до дальних областей Сибири, они расставили навигационные знаки. Первые сведения о развитой лоцманской службе в северной Руси — «вожевом промысле» — относятся к XII веку.
Условия плавания в Белом море, особенно зимой, были очень тяжелыми. По данным «Летописца Соловецкого», в 1561 году в Белом море погибло 15 соловецких лодей. По сравнению с общим количеством кораблей на Беломорье это немного. Достаточно сказать, что их число на 1580 год, по приблизительным подсчетам Бадигина, известного советского исследователя полярных плаваний, приближалось к 25 тысячам, а количество промысловых людей достигало, по-видимому, 125 тысяч человек.