Читать интересную книгу Лесовичка - Лидия Чарская

— Ты бы пошарил по углам, дядя Семен! — произнес тот, кого звали Кнопкой.

— И то пошарю! — откликнулся его товарищ и стал обходить кухню, заглядывая во все углы и не выпуская своего огромного ножа из руки.

Сердце Инночки мучительно колотилось в груди. Она задыхалась. Судороги свели ей руки, ноги, все тело. Мысль туманилась от ужаса в голове. Вот один из бродяг приближается к ее кадке… Ей хорошо видно из темного угла, как горят его страшные глаза, как хищно направлен, выискивая что-то, его пронзительный ястребиный взгляд…

Вот он ближе… ближе… Вот наклонился над кадкой… Вот радостью осветилось свирепое лицо…

— Ага! Девчонка! Нашел-таки! — вскричал он, грубо выволакивая левою рукою из-за кадки обезумевшую от страха девочку, в то время как в правой у него заблестел нож…

В этот самый момент как безумный выскочил из соседней комнаты его товарищ, которого он называл Кнопкой.

— Дядя Семен! Спасайся! — весь бледный со страха шепнул он, прижимая к груди ворох награбленных вещей. — Идет кто-то! Сюда идет…

И в два прыжка оба разбойника скрылись за дверью.

А Инночка так и осталась стоять на месте, точно пришибленная, не веря своему чудесному избавлению от руки убийцы. В этом состоянии и нашел ее отец, вернувшийся раньше времени в ту же ночь из города. Увидел он Инночку и не узнал: из черноволосой девочка стала совсем седая…

* * *

Последние слова Инна Кесарева договорила чуть слышно и низко, низко наклонила серебряную головку. Девочки затихли разом, подавленные, потрясенные до глубины души. О веселье не было и помину. Все поняли, что не выдуманную историю рассказывала Инна и что перед ними только что развернулась тяжелая драма одной бедной, исстрадавшейся детской души.

С горячим участием и с любовью смотрели монастырки на серебряную голову маленькой маркизы…

Глава XI

Последняя соломинка. — Маскарад. — Спасена

Прошла неделя.

Крещенские морозы неистовствовали вовсю. Монастырок водили в собор, укутанных до глаз теплыми байковыми платками. В угрюмой классной топился камин. В сад не выходили. И все же по крайней, едва протоптанной боковой дорожке, ведущей к белой руине, мелькала ежедневно черная фигурка туда и обратно, тишком от бдительных взоров воспитательниц.

Уже давно положила Ксаня под руку безносой каменной Венеры письмо Виктору — письмо, в котором всячески умоляла как-нибудь спасти Лареньку от монастыря, и каждый день прибегала узнать, не взята ли записка. Но записка все еще торчала под мышкой статуи. Очевидно, Виктор еще не возвращался с Рождественских каникул. Отчаяние и страх охватили предприимчивую, смелую душу Ксани.

Что делать, если Виктор еще в Розовом? Ведь послезавтра последний срок. Послезавтра матушка увезет Лареньку. Не хочет даже оставить ее до княгининого спектакля и елки. Бедняжка Лариса не осушала слез, узнав об этом. Спасения неоткуда было ждать. Бабушка жила в Петербурге, не подозревая о том, что хотели делать с ее красавицей-внучкой. Письма Лареньки к бабушке старательно контролировались сестрою Агнией, и Лариса не могла сообщить о намерениях Манефы. А сама сестра Агния красноречиво писала бабушке, что для счастья Лареньки необходимо, чтобы она, поняв всю суетность мирской жизни, скрылась бы от ее соблазнов в монастыре. При этом Агния прибавляла от себя, что Ларенька очень довольна, что на ее долю выпадает счастье стать Христовой невестой. Читавшей эти письма Ларисиной бабушке и в голову не приходило, что ее милая внучка всей душой рвется на волю.

— Завтра последний срок! Последний день Лариной свободы! — мелькало в голове Ксани, пока она, как заяц, прыгала меж сугробов, подвигаясь к белой руине. — Если и сегодня не откликнется Виктор, пропала Ларенька!

Ей так живо представилась белокурая красавица Ларенька в иноческом одеянии, постриженная в обитель, жизнерадостная, кокетливая и вполне мирская Ларенька с ее белыми, выхоленными ручками и тщательно подвитыми тишком от Манефы кудерьками на лбу, что сердце Ксани замерло от жалости и боли за молодую девушку.

Был вечер. Снова вызвездило небо. Снова ласково глядело золотыми очами на нее, лесовичку. Ксаня торопилась. Она знала, что в угрюмой, неуютной сводчатой классной ее ждут одиннадцать девочек, помогших ей только что убежать в белую руину за письмом, и что эти одиннадцать девочек дрожат от страха за Лареньку, наконец, что у всех одиннадцати одно желание в сердцах, одна дума в голове: не вошла бы ненароком в класс мать Манефа, не хватилась бы исчезнувшей Ксани.

Торопится Ксаня. Трудно ей двигаться среди снежных сугробов. Но вот и белая руина. Месяц и звезды озаряют ее. Скрипнула дверь.

— Господи, помилуй! Лишь бы записка! — вихрем проносится в голове лесовички.

Из беседки запахло сыростью.

Ура! под мышкой у Венеры письмо, не белая записка, всунутая дней шесть тому назад Ксаней, а серый крепкий конверт, незнакомый конверт.

Чиркнула спичка, зажжен крошечный огарок, предусмотрительно выпрошенный у Секлетеи, и черная фигурка, прильнув к мраморной статуе, быстро пробегает письмо.

«Лесная царевна, здравствуй! — читает Ксаня, — рад служить тебе, чем могу. Твою Лареньку вызволим, — не беспокойся, — но не через забор, как вы придумали, милые черненькие затворницы (не очень-то это „тае“, чтобы благовоспитанная девица через забор, как галка, заскакала), а совсем по иному способу. Сама бабушка пришлет за Ларенькой свою посланную. И деньги на дорогу (деньги, надо тебе сказать, пока пришлют, свои дам, а когда Ларенька будет в Петербурге, пускай вышлет немедленно). Пониме? А остальное дело в шляпе. Завтра вечером ждите избавления.

Прощай, царевна! Твой верный раб

Виктор.

P.S. № 1. Ксанька, это ли не дружба? На что лезу-то ради тебя!!!

P.S. № 2. Письмо сожги.

P.S. № 3. Ох, и рад же я буду натянуть нос всем вашим длиннохвостым сорокам!

P.S. № 4. Только гляди, чтобы и с вашей стороны все чисто было. А то знаю я девчонок: сейчас „ах и ах!“ и в обморок „трах!“ Чтобы ни-ни, не смели этого!

P.S. № 5. Если бы ты знала, какие длинные носы были у наших графят, когда они узнали, что ты не вернешься! Благодетели!!!»

Этим кончалось письмо. Ксаня его дочла до последней строчки. Потом медленно поднесла к свечному огарку и запалила с двух концов. Письмо вспыхнуло и сгорело.

С ним сгорели и все улики.

Веселая и довольная, едва ли не впервые в жизни, Ксаня возвратилась в пансион.

* * *

— Ларенька! Ларенька — Королева! Тебя к к матушке зовут! Уленьку матушка за тобой прислала! — пулей влетая в класс, кричала маленькая Соболева.

Следом за нею бочком протиснулась в классную и черненькая фигурка Уленьки.

— Ступайте к матушке со Господом, девонька! — затянула она своим елейным голоском, отвесив поясной поклон Ларисе.

Последняя побледнела. Побледнели за нею и все остальные девочки. Этой минуты они все ждали более суток. И вот она настала.

— Ларенька, к матушке! Ступай, торопись, Лариса! Господь с тобой! — шептали взволнованные голоса.

Это волнение, этот страстный, трепетный шепот не мог ускользнуть от глаз и ушей Уленьки.

— Недаром это они! Ой, недаром! — мысленно произнесли «очи» и «уши» матери Манефы.

Бледная, трепещущая Лариса поспешила в комнату начальницы.

Уленька побежала за ней.

У запертой двери обе остановились.

— Во имя Отца и Сына! — дрожащим голосом произнесла Ларенька, нажимая рукой дверную ручку.

— Аминь! — послышался за дверью голос матушки.

По строго раз навсегда заведенному обычаю пансионерки не входили иначе в келью матери Манефы.

С тем же сердечным трепетом Ларенька переступила порог кельи начальницы. И впрямь келья. Огромный киот занимает чуть ли не полкомнаты; перед дорогими образами-складнями теплится лампада; под образами высокий покатый столик вроде аналоя; на столике книга в тяжелом бархатном переплете с крупными золочеными застежками. Это Библия. Мать Манефа всегда читает ее по вечерам. Перед аналоем коврик. На нем матушка кладет земные поклоны. Кипарисовые четки привешены на углу аналоя. Против него сундук, высокий, черный, кованый железом, похожий на гроб. Подальше — кровать, узенькая, жесткая, неудобная, настоящая кровать монахини-келейницы; затем большое кресло у окна и два стула у небольшого столика, накрытого камчатной скатертью. На подоконнике — горшки с кактусами и геранью.

Когда Ларенька, чуть живая от волнения, переступила порог матушкиной кельи, она почувствовала запах герани, смешанный с лампадным маслом и ладаном. Мать Манефа сидела прямая и строгая на своем кресле и читала какое-то письмо.