Олег ли это? Откуда выдержка? Ни улыбки, ни лишнего движения, иронизирует, а не придерешься. Когда он стал взрослым?
— Олежка — вылитый отец, правда?
— Я прошу ясного ответа: почему не доверили дело комсомольскому собранию института? Чем мы заслужили это? Если были веские основания — скажите.
Взрыв — и сразу тишина. Встал Каталов, уперся кулаками в стол. Ну, скажи, скажи: «Ошибся», — необходимо это, и самому же лучше. Э-э-э — глаза злые: пропало!
— Надо слушать внимательно, товарищ Амосов. Я доложил собранию о причинах вмешательства райкома. Я подробно информировал о высказываниях и поведении студента Кочеткова…
Вдруг чужим, тонким голосом Сергей перекричал снова заштормивший зал:
— Справку! Мне справку! — Вид у него дико воинственный, всегда прилизанные волосы дыбом, как перья. — Информация, мягко выражаясь, неточная! Все в одну кучу: и правда, и сплетня, и ложь! Не мешайте — я знаю, что говорю! Я был на бюро райкома, Рябинин был, Коробкин… Да, Кочетков грубил. Ругал… больше — лично Каталова. Ну, и других… Насчет фальсификации достижений и про целину — не говорил вовсе! Это ему предъявил Каталов на основе сплетен. Нечего кричать — именно сплетен! Сплетен! А насчет «петрушки»… Каталов доложил дело Кочеткова так извращенно, в совершенно не товарищеском тоне… Кочетков завелся, покатился. Оправдать нельзя, а понять… Всё. Теперь еще меня исключайте!..
Глава одиннадцатая
Самую сильную черту отличия
человека от животного
составляет нравственное чувство.
Ч. Дарвин
От райкома до института Алена не шла — летела. Там сражение с Володькой Сычевым, а ее вызвала эта комиссия. Целый час проканителилась! Хотя жаловаться грех — ей повезло. Кто из обследователей будет «допрашивать», сколько их — Алена не знала. Вошла в комнату настроенная воинственно. За столом сидела Алевтина Викторовна Душечкина из отдела пропаганды.
Она очень удивила всех на собрании: в минуту высшего накала неожиданно заговорила простыми, нестандартными словами, милым домашним голосом:
— Да что же это у вас делается, дорогие мои? Что в такой горячке понять можно? Давайте собрание сейчас прекратим. А поостывши, спокойно разберемся. Положение-то у вас тяжелей, чем думалось.
И вот она сидела перед Аленой. Гладкие светлые волосы, аккуратный пробор, румяные щечки — матрешка и есть. А голос и глаза…
— Так с чего начнем? Зовут — Аленушкой? — спросила Душечкина. — Замужем, да? Живете-то с Огневым дружно?
Алена готовилась защищать Джека, Лилю, может быть, Анну Григорьевну.
— Ссоримся… иногда.
— Ссора не вражда. Бывает, и не ссорятся, а ладу нет. Кочетков-то что ж за парень? Хороший? Плохой?
— Плохой поступок может быть у каждого. И не в том вовсе дело. Думают почему-то: студенты не видят, не понимают — как дети грудные. Да хоть всю политэкономию вызубри — на скрипке не сыграешь, сапоги не сошьешь, дом не построишь и роль не сыграешь. Недов актерской грамоты не знает, запудривает мозги примитивной политграмотой, вульгарным социологизмом. Сыграйте ему «классовую вражду». Как? Никак. Абстракция и скука. А конкретно? А свое личное, особенное? У каждого по-своему рождаются поступки, чувства. У каждого — не похоже на другого. Как человек рос? Мать, отец, братья, сестры — какие они? Кто друзья? Или их нет? Как сложились жизнь, отношения? Стремления, способности, привязанности… Недов же этого ничего не может — ни знаний, ни воображения…
Глаза Душечкиной помогали Алене, она рассказывала свободно, как хотелось и что хотелось.
— Был бы у него настоящий курс, давно бы его раскулачили. А он набрал таких же. Способных три-четыре, вянут бедные. Он понимает: Линден и Соколова — невыгодное соседство, при них ему не жить. Вот и грызет, главное — Соколову. Наш курс ему во всем поперек горла. Ему бы своих на целину и с ними уехать, пока здесь не расшифровали. Там еще вдруг лавры свалятся: «Идейный, заслуженный — на целину с молодежью!» Даже могут орден дать. Ведь он — это самое страшное в театре, самое вредное: спекулянт. Ребят портит. Вот Майка Травенец…
* * *
На другой день после собрания, под вечер, Алена с Агнией пришли к Майе. Высокая женщина в блестящем халате с крупными лиловыми хризантемами плотно стояла в дверях.
— Она нездорова.
Алена бесилась, но молчала. Агния спокойно добивалась:
— У нас очень срочное дело. Нам всего минут десять. Мы не утомим ее.
Из-за лиловой хризантемы, как пшеничный сноп, высунулась голова Майки.
— Девочки… — Она покраснела, не то испугалась, не то обрадовалась. — Проходите.
— Ложись сию минуту, Маюша.
Майка капризно крикнула:
— Оставь меня! Раздевайтесь, девочки. — И потащила их в комнату. Руки у нее были горячие и влажные. — Садитесь. Садитесь сюда.
Почти полкомнаты занимала широкая тахта, закиданная яркими подушками. Возле нее низкий столик, похожий на лист сирени, и такие же зеленые табуретки. На столе ваза с яблоками, раскрытая книга.
Майка поежилась, запахнула у шеи теплый халатик, приткнулась на край тахты. Агния села на другой конец, Алена — на табуретку против Майки.
— Вот яблоки, пожалуйста…
— Брось дипломатическую вежливость. Мы не в гости. Ты не очень-то тяжело больна. А даже если б умирала, обязана как угодно — написать, передать… как угодно — вступиться за товарища. Из-за тебя же ему… хребет ломают. — Лицо Майки кажется бледным, но это, пожалуй, от пестрого паласа на стене; в глазах перламутровый блеск — пускай хоть белугой ревет, не жалко. — Если у тебя совесть…
— Ты должна распутать эту сплетню, — мягко вставила Агния.
Майка сморгнула слезу.
— При чем же я? Почему я?.. Он же в райкоме высказался…
— А в райком он из-за кого попал? Ты набрехала, твои дружки подхватили, реконструировали, а шерметр ваш рысцой в райком… Пошло от тебя. Не стыдно?..
— Неужели тебя не тревожит?.. Ведь исключили из комсомола…
Майка нахально перебила Агнию:
— А плюет он на комсомол!..
— Попка. Повторяешь за Региной и прочими. Вас бы выгнать из комсомола. Вруны подлые. А ты хуже всех. Ведь ты его знаешь…
— Откуда? Что ты выдумала?
— Ах, ты!..
— Подожди! — Агния, конечно, тоже злилась, но она умеет держать себя в руках. — Плохой он или хороший, твое предательство остается предательством.
— Если не скажешь правды, оставишь это темное дело…
— Ты действительно не комсомолка!
— Что вы на меня? Что я плохого?.. И зачем вы? Он мог сам позвонить мне…
— Нас ваши отношения не касаются.
Агния перебила Алену:
— Мы думали: ты не понимаешь, как безобразно получилось. Думали — захочешь исправить.
Быстрые слезки закапали на пухлый халатик.
— Его все равно не восстановят. И я ничего не могу. Ничего.
Агния настаивала:
— Хоть напиши по правде, что говорил тебе Джек.
— Не могу я… — Майка замерла, будто слушая движение в передней, заискивающе улыбнулась. — Девочки, давайте больше не надо. Давайте о другом. Я совсем неважно себя чувствую. — Мгновенно и очень плохо сыграла неважное самочувствие. — Кушайте яблоки.
Алена вскочила.
— Сама кушай. Не о чем с тобой разговаривать. Ни дружить, ни любить, ни ценить человека не умеешь. Дрянь! — Не прощаясь, вылетела в переднюю, наткнулась на полного лысоватого человека. Он слегка отступил от вешалки, сказал очень ласково:
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, — ответила Агния.
— Здравствуйте! — Алена раздраженно высвобождала свое пальто из-под мужской шубы.
— Разрешите?.. — Человек стал помогать ей и опять очень ласково спросил: — Маечкины подруги?
Привязался сладенький папа, еще пальто подаст!
— Мы с предателями не дружим.
— Что ты, Ленка! — прошипела Агния.
— Простите. — Майкин папа перекинул на руку Аленино пальто. — Предатель — это Майя? Обвинение тяжелое. Может быть, объясните?
Ух, дура, выпалила!
— Да мы уже уходим.
— Нет, прошу вас. Так нельзя. Я должен знать.
Действительно, нельзя. Зачем брякнула? Вот всегда так! Почему он показался сразу каким-то сытым, пижонистым?
Из коридора выплыли блестящие хризантемы. Майкин отец приостановился.
— У нас тут разговор… Подожди, Кируша. — Женщина громко вздохнула и ушла. Он открыл дверь. — Прошу вас.
Пришлось вернуться. Майка сначала бодро врала, потом запуталась, разревелась.
— Я что-то плохо понимаю. Помогите, прошу вас.
Почему он показался самодовольным? Прикрыв ладонью глаза будто от яркого света, Майкин отец слушал Агнию. Она рассказывала сдержанно, осторожно, видела, что человеку больно. «Черт дернул — выболтала!» — ругала себя Алена и тут же думала: «А вдруг так лучше?» Глаза у Майки плавают в слезах, мордан жалко морщится, сама жмется, словно живот болит, а ее не жалко.