Казалось, после всего, только что пережитого, должна была наконец наступить полоса покоя — может ли человек даже с воловьими нервами долго выдержать то напряжение, которое оба они испытали? Оба? Кто знает... Один— безусловно. Но, как известно, покой нам только снится...
Роман Лили с Краснощековым разворачивался в полную силу, он бил у всех на виду, о нем судачила «вся Москва» — очень уж были заметны фигуры его участников. Каждая по-своему — и все равно очень заметны. Но Лиля, следуя своему пониманию свободы, не видела и в этом ни малейшей драмы, полагая, что главное— соблюдать правило, согласованное Бриками и Маяковским еще в 1918 году: дни принадлежат каждому по его усмотрению, ночью все собираются под общим кровом.
Вероятно, именно это имея в виду, она написала Маяковскому: «Неужели не хочешь пожить по-человечески и со мной?! А уже, исходя из общей жизни— все остальное?! <...> Мне— очень хочется. Кажется — и весело, и интересно. <...> Если бы, независимо от того, где были и что делали днем, мы могли бы вечером или ночью ВМЕСТЕ рядом полежать в чистой удобной постели; в комнате с чистым воздухом; после теплой ванны! Разве не верно?»
Прочитав это письмо, скорее Маяковский Лилю, чем она его, мог бы упрекнуть в стремлении погрязнуть в быте — теплая ванна и удобная постель находились на обочине его интересов. Он жил совершенно другим, испытывая как раз в это время необычайный творческий подъем: новые стихи, новые очерки и памфлеты появлялись в печати, выходили отдельными изданиями. Маяковский был нарасхват, на любом поэтическом вечере, на многолюдных литературных дискуссиях он был желанным участником и, уж во всяком случае, желанным гостем.
«И со мной»... Но именно в это время в каких-либо любовных историях он не был замечен. Он тоже хотел «пожить по-человечески» — в любом понимании этого слова. Но сам вряд ли имел возможность заняться квартирным вопросом при той странности и нестабильности отношений, которые продолжали существовать между ним и Лилей. Ее дневная свобода, которая — это с очевидностью вытекает из письма — должна была сохраниться за ней и при создании какого-то «своего», общего с Лилей, и только с Лилей, дома, никак не могла побудить его бросить все дела и отдаться строительству семейного «гнезда».
Между тем над Краснощековым начали сгущаться тучи. Посты, которые он занимал, неизбежно обрекали его на участие в таких операциях, которые при желании легко могли быть использованы для любых компрометирующих его обвинений. Он ворочал огромными деньгами, а это рано или поздно всегда дает повод для более или менее правдоподобных подозрений в махинациях и злоупотреблениях.
В дополнение ко всему остальному, он стал еще и генеральным представителем Русско-американской индустриальной корпорации (РАИК) — будто бы независимой от советского государства «частной» компании, осваивавшей пока еще никем не захваченный советский рынок. Оставшаяся в Соединенных Штатах жена Краснощекова получала от этой компании его жалованье (двести долларов в месяц), ему тоже что-то перепадало в советской России — и на «мелкие расходы», и по-крупному. Сколько-то тысяч долларов он просто растратил, сколько-то его же Промбанк дал в виде кредита РАИКу, то есть компании, генеральным представителем которой в Советском Союзе опять-таки он и являлся.
Насколько все эти обвинения соответствовали действительности, сейчас сказать трудно, но тогда они выглядели вполне убедительно, тем более что параллельно, с помощью того же Промбанка, возникла и процветала еще одна компания («Американско-русский конструктор»), которую возглавлял родной брат Александра Краснощекова Яков. До определенного времени все эти факты и разоблачительные выводы финансовой ревизии скрывались от публики, поскольку в центре скандальных афер оказался очень крупный представитель советской верхушки, своим должностным положением бросавший тень на всю партийную элиту и вообще на весь советский режим.
Однако, кроме потайных операций, в достоверности которых можно было и сомневаться, большая часть жизни обоих братьев находилась на виду у всех. Слухи, один другого сенсационнее, ползли по Москве и Петрограду. О том, например, что во время своих поездок в Петроград Александр Краснощеков, его брат и их «помощники» занимали несколько апартаментов в лучшей гостинице города «Европейская», где вечерами происходили кутежи с участием ансамблей цыган. Ночью кутилы перемещались в квартиры цыган, куда заранее доставлялись вина и всякая гастрономия — за счет, разумеется, банка. За усладу гостей песнями и плясками цыганки получали золото и огромные пачки червонцев.
Вскоре в обвинительное заключение по делу братьев Краснощековых войдет и такая фраза: «заказывали своим женам каракулевые и хорьковые шубы...» Юридическая жена Александра Краснощекова жила в Америке и, кроме двухсот долларов в месяц, ничего другого от него не получала. На роль жены в этом контексте могла претендовать только Лиля. Но имя ее — черным по белому— в судебных документах не упоминается. Компетентные органы щадили Лилю уже тогда.
В самый разгар финансовых ревизий деятельности Краснощекова, всевозможных экспертиз и вызовов его на допросы в качестве «свидетеля» Брики и Маяковский, заблаговременно озаботившись получением виз, приняли решение не вносить никаких перемен в согласованные ими планы на лето. 3 июля 1923 года они отбыли из Москвы, воспользовавшись редчайшим тогда видом транспорта: рейсовый самолет компании «Дерулюфт» доставил их с Ходынского поля в Москве прямиком в Кенигсберг, откуда они проследовали в Берлин и, не задерживаясь, отбыли на курорт Бад-Флинсберг, вблизи Геттингена. В безмятежную и размеренную курортную жизнь на водах приятное разнообразие внес приезд из Праги Романа Якобсона, который зримо убедился в том, что никакой надобности бежать от большевиков по фиктивному брачному свидетельству у Лили действительно не было.
Три недели полуотдыха, полулечения имели еще более счастливое продолжение в течение всего августа, который Брики и Маяковский провели на острове Нордернее — популярном балтийском курорте на границе Германии и Голландии. К ним присоединился не только Виктор Шкловский, но и — что гораздо важнее — Эльза и Елена Юльевна Каган, сменившая гнев на милость и решившая, ничуть не изменяя своих взглядов на семью и брак, принять жизнь такой, какая она есть. Присутствие Осипа придавало московской компании хотя бы внешнюю благопристойность, оберегая Лилину маму от душевного дискомфорта.
Погода была превосходной, море теплым, песчаный пляж идеальным, дюны исключительно живописными. Давно уже все, кто собрался тогда на острове, не испытывали такой безмятежности и такого блаженства.