Читать интересную книгу Первый визит сатаны - Анатолий Афанасьев

Сияя шальными очами, девица выполнила его просьбу. Огромными кусками оделила Федора Кузьмича и Алешу.

— Я чуть со страху не описалась, — пожаловалась она. — Разве можно так влетать, мальчики!

Дядюшка Гром заворочался на полу, тряхнул башкой, по стеночке, по стеночке перевел туловище в сидячее положение. Взгляд его был неподвижен и мертв. Алеша черной арбузной семечкой запулил ему в лоб, но не попал. Федор Кузьмич парабеллум с пола поднял, снял с предохранителя и шутя нацелил на дядюшку Грома. Тот даже не поморщился. Молча ждал, чего ему скажут. В вытаращенных глазах ни злобы, ни укора. Ультиматум был наполовину политический, наполовину бытовой. Дядюшка Гром должен был позвонить начальству и объявить, что они с Зиной Куликовой взяты заложниками. Требования у преступников такие: а) улучшить питание в столовой; б) прекратить побои и издевательства в карцере; в) наладить регулярное поступление газет и журналов; г) показывать кино не один, а два раза в неделю; д) сменить постельное белье в бараке (рваное на целое); ж) перевести служить в другой лагерь дядюшку Грома, то есть Григория Яковлевича Громыхалова. Последнее требование важное, объяснил Алеша.

Выслушав всю эту белиберду, дядюшка Гром лишь с удивлением потрогал свою вздувшуюся шею, которая деревянно скрипела при каждом движении.

— Бери, бери трубочку, не тяни, — поторопил Алеша. — Тебе что, трудно позвонить? Мы же по-хорошему просим.

Дядюшка Гром сказал:

— Вы, ребятки, этим проступком себе сроки надолго продлили, хотя вы оба до конца сроков не доживете. Это я вам твердо гарантирую.

Федор Кузьмич неуловимо взмахнул рукой с зажатым в кулаке парабеллумом, будто кнутом щелкнул: дядюшка Гром шевельнуться не успел, зубы костяным крошевом хлынули изо рта, мешаясь с кровью. Неприятное, но впечатляющее это было зрелище. На сизом от ярости лице надзирателя над рыжей бородой вспыхнул малиново-синий цветок.

— Твоя жизнь будет короче нашей, — объяснил ему Федор Кузьмич. — Никак ты этого не возьмешь в толк. Я ведь тебе сейчас башку пробью.

— А меня вы тоже прикончите? — спросила Зина Куликова.

— Не волнуйся, девушка, — успокоил ее Алеша. — Мы же не садисты.

— Что-то я тебя раньше не примечала, красавчик? — Очи Зинкины сверкнули алчным огнем.

— Да я обыкновенно в карцере живу. Невзлюбил меня твой кобелек.

Дядюшка Гром неряшливо копошился у стены, пересчитывая оставшиеся зубы и забавно скрипя шеей. На время он стал как бы невменяемый. Пришлось Алеше самому договариваться с начальником лагеря майором Скипчаком. Он соединился с ним по телефону и коротко изложил обстановку. Майор Скипчак в служебном кабинете как раз собирался принять вечерний аперитив в компании со своим заместителем по воспитательной части майором Спиридоновым. Они священнодействовали, смешивая в алюминиевой кастрюльке водку с коньяком и лимонным соком, добиваясь кондиционной пропорции. Алеше пришлось три раза повторить, что захвачены заложники, пока до майоров дошло, что это не скверная шутка.

Петр Петрович Скипчак, рослый пятидесятилетний мужчина с багровым от вольной жизни и алкогольных злоупотреблений лицом, прикрыл трубку ладонью и хмуро проинформировал заместителя:

— Кажись, там у Грома чертовщина какая-то творится.

Георгий Львович Спиридонов, тоже видный мужчина пенсионного возраста, с узким, острым лицом церковного служки, с досадой отмахнулся:

— Да чего там может быть, ничего там быть не может. Давай-ка лучше добавим чуток красненького.

— Очнись, Спиридоша, — сказал Скипчак. — Тут, может быть, дело серьезное. Кто-то там разбаловался. Какой-то подонок.

— А я тебе говорю, это бред, — возразил Спиридонов. — Дядюшка Гром баловства не терпит.

После этого коллеги, по обыкновению, минут десять препирались, успев все же оприходовать по стопке огненной смеси. Майор Спиридонов забрал у Скипчака трубку и сурово спросил:

— Ну кому там, черт возьми, не терпится в карцер?! Ответ от Алеши он получил вразумительный, но дерзкий.

Спиридонов положил трубку на рычаг, разлил по чашкам еще аперитива из кастрюльки и философски заметил:

— Безумцы! Им все неймется переиначить порядок, который задолго до них установлен.

— Ты про кого?

— Видишь ли, — продолжал Спиридонов, — каждый преступник устроен так, что в его натуре главное — напакостить. Ты оптимист и полагаешь, что добрым отношением можно вызвать в преступнике человеческие чувства. А я по-прежнему считаю, горбатого могила исправит. Их надо не в тюрьмы сажать, а вешать публично на площадях. Тогда, возможно, от ужаса какой-нибудь мелкий мошенник вдруг исправится.

— От кого, от кого, — задумался Скипчак, — но не ожидал от дядюшки Грома. Да как он допустил? Не пришлось бы, Спиридоша, связываться с Москвой.

— Там за подобные упущения по головке не гладят. Надобно самим чего-нибудь придумать.

— Хорошо бы, — согласился Скипчак, — но чего ты придумаешь, если они обнаглели?

В грустном раздумье офицеры опрокинули еще по чашке. Они были уже в том градусе, когда обычно расходились восвояси, чтобы перед сном опять сойтись и выкурить по последней сигарете. Жили они по соседству в поселке, в одноэтажном доме, построенном на манер петровского каземата. У обоих семьи были отпочкованы в Мурманск, где росли и учились их дети да мыкали век стареющие жены. Их трогательная дружба была известна по всем инстанциям, может быть, поэтому их пятнадцатый год не повышали в звании, но и не беспокоили ненужными инспекциями. Оба были философами, не требовали от жизни льгот и вполне довольствовались тем, что она им преподнесла. Попивая винцо, коротали свои дни, услаждая себя то рыбалкой, то охотой, то необременительным знакомством с красивыми вольнонаемными женщинами. Суровое однообразие будней притупило их мысли и чувства, но не ослабила тайной тяги к романтическому, красивому поступку.

После долгого молчания, разогнав ладонью завесу табачного дыма, майор Скипчак предложил:

— А не разыскать ли нам, Спиридоша, Веньку Шулермана? Помнишь, как он в прошлом году на медведя с топором попер?

— Шулермана разыскать можно, — согласился Спиридонов. — Но думаю, и ему в этом инциденте будет не сладко. Я теперь припоминаю, что-то такое я слышал от Грома про эту парочку. Каленые орешки.

— Шулерман справится, — сказал Скипчак. — Он же немец. Помнишь, как он два года назад Кланьку Завьялову на снегу прямо завалил. Весь поселок бегал смотреть.

— Я не говорю, что не справится. Но все-таки надо его предостеречь.

Вениамин Шулерман был сорокалетний парень из отставников. В зоне он появился лет десять назад по очередной разнарядке и был оформлен командиром взвода охраны. Но в официальном чине прокантовался не более двух лет, после пришлось всеми правдами и неправдами от него избавляться. Больно уж оказался неукротим и лих, даже по здешним меркам. Когда он заступал в караул, следовало ожидать либо появления неопознанного трупа, либо чего-нибудь похуже. Некоторое время он водил дружбу с дядюшкой Громом, но и того обескуражил своей лютостью. Таких людей в зоне мало, в больших городах их нет вовсе, да и на окраинах они одиноко скитаются, нигде не находя себе долгого приюта. Вениамин Шулерман был урожден с сумрачной душой и с великим запасом ненависти к человеческому сброду. Всего лишь однажды его угораздило съездить в отпуск в Сочи, по пути он на денек заглянул в Москву и после уж зарекся соваться в людские скопища. Пожаловался дядюшке Грому (они тогда как раз дружили):

— Моя бы воля, я бы эти вонючие муравейники напалмом выжег.

Лихо ходило за ним по пятам, и жужжание жирных трупных мух сопровождало его на жизненном пути, как музыка.

Доказать никакую его вину было невозможно по причине всегдашнего отсутствия свидетелей, хотя он не таился и открыто говорил, что бил преступную погань всегда насмерть и в дальнейшем будет так же бить. После отставки, удалившись от своего прямого назначения, Вениамин Шулерман, по слухам, начал промышлять отловом беглых, а в зоне по-прежнему числился на полставки как автомеханик. Однако, если в руки ему действительно попадалась какая-нибудь машина, он обходился с ней, как с человеком — неумолимо ломал и корежил. Из всех механических затей он душевно рад был только двум вещам — колуну с кленовым топорищем и автомату Калашникова, В бытность комвзвода свой автомат нежил и холил, как мать младенца. Кто из солдат по неосторожности, не ведая командирского нрава, обходился с личным оружием небрежно, мог заранее уведомлять близких о своей инвалидности. Тысячи способов находил Шулерман, чтобы незадачливого горемыку сжить со свету. В его взводе люди подолгу не задерживались, и это тоже было одной из причин, по которой командование решило избавиться от его услуг. В некотором смысле Вениамин Шулерман являл собой воплощенный идеал офицера-охранника, он всех устраивал как абстрактный пример для подражания, но не годился для повседневного лагерного обихода. Вскоре и предлог для почетной отставки подвернулся. По диковинному стечению обстоятельств к Шулерману во взвод для прохождения службы залетел паренек из высокопоставленной привилегированной семейки — о, безысходная (иногда) неосмотрительность наших ведомственных канцелярий! У этого паренька было какое-то изысканное помутнение рассудка: в часы досуга он читал однотомник Монтеня, который привез с собой, и с презрительной миной отказывался принимать участие в озорных забавах товарищей по оружию. Впрочем, толком к нему никто приглядеться не успел, хотя многих новичок успел обидеть, укоряя в свинстве и жеребячестве. Воодушевясь, начитавшись Монтеня, он, как пьяный, призывал сослуживцев к чистоте помыслов, к борьбе за справедливость. Он проповедовал, что заключенные такие же люди, как все, только попавшие в беду. В лагерных условиях его фарисейство производило впечатление бреда. Никто же не знал, что он из пайковой семьи, напротив, по странному капризу ума новичок намекал на свое якобы религиозное старообрядческое происхождение. Понятно, что человеку столь возвышенного образа мыслей наплевать было на будничные, повседневные хлопоты. Пару раз Вениамин Шулерман по-отечески пожурил его за неряшливо прибранную постель, но, заглянув однажды после наряда в дуло его карабина, понял, что словами тут ничего не добьешься. Помертвелый от гнева, он помчался искать грамотея и застал его на волейбольной площадке, где тот сам не играл, а болел за одну из команд. Вениамин Шулерман поманил его к забору и молчком, в воспитательных целях стал обучать болевому приему (зажиму локтя), при этом сломал неряхе руку, а также коленом продавил селезенку. Прямо с волейбольной площадки несчастного отконвоировали в санчасть, и вскоре разразился скандал. Каким-то образом Монтень сумел свестись с родителями, те подняли страшный вой и из заурядного армейского эпизода попытались раздуть чуть ли не уголовное дело. Начались грозные звонки из управления МВД, из Прокуратуры, и вскоре пожаловала общевойсковая инспекция, в которую затесался румяный, кудрявый столичный журналист. Как всегда в таких случаях, все всё понимали, сочувственно подмигивали друг другу, приезжие и местные офицеры обменивались энергичными, красноречивыми рукопожатиями, в отдалении позванивали сосуды с коньяком; и все нетерпеливо дожидались небольшого очистительного жертвоприношения. Расставаясь с удалым служакой, начальник лагеря Скипчак сказал ему в кабинете в присутствии замполита Спиридонова: