Когда Пастернак сочинял это вызывающее письмо, он еще не знал о существовании адресованной членам президиума ЦК КПСС, кандидатам в члены президиума ЦК КПСС и секретарям ЦК КПСС записке «о передаче рукописи романа Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго» за границу», автором которой был министр иностранных дел Д. Шепилов. Записка эта была направлена в ЦК 31 августа 1956 года, и говорилось в ней, что автор «Доктора Живаго» разрешил нелегальную публикацию своей книги в разных европейских странах, между тем как «роман Б. Пастернака — злобный пасквиль на СССР».
Справка Отдела культуры ЦК КПСС, приложенная к вышеупомянутой записке, уточняет, что «Роман Б. Пастернака — враждебное выступление против идеологии марксизма и практики революционной борьбы, злобный пасквиль на деятелей и участников революции. Весь период нашей истории за последние полвека изображается в романе с чуждых позиций злобствующего буржуазного индивидуалиста, для которого революция — бессмысленный и жестокий бунт, хаос и всеобщее одичание». Далее следует длинное, весьма тенденциозное изложение романа и подводится итог: «Роман Б. Пастернака является злостной клеветой на нашу революцию и на всю нашу жизнь. Это не только идейно порочное, но и антисоветское произведение, которое, безусловно, не может быть допущено к печати. В связи с тем, что Б. Пастернак передал свое произведение в итальянское издательство, Отдел ЦК КПСС по связям с зарубежными компартиями принимает через друзей меры к тому, чтобы предотвратить издание за рубежом этой клеветнической книги»[121]. Подписи: Д. Поликарпов, И. Черноуцан.
Давление со стороны советских властей было таким сильным, что генеральный секретарь коммунистической партии Италии Пальмиро Тольятти, стремясь помешать дискредитации единственного в мире режима, работающего ради спасения народа, решил вмешаться и сам провел переговоры с издателем Фельтринелли. А Отдел культуры ЦК КПСС, чтобы связать руки Пастернаку, приказал ему отправить Фельтринелли такую телеграмму: «В процессе дальнейшей работы над рукописью романа «Доктор Живаго» я пришел к глубокому убеждению, что написанное мною нельзя считать законченным произведением. Находящийся у Вас экземпляр рукописи этого романа рассматриваю как нуждающийся в серьезном совершенствовании предварительный вариант будущего произведения. Издание книги в таком виде считаю невозможным. Это противоречило бы моему правилу издавать только вполне законченные сочинения. Соблаговолите распорядиться о возвращении по моему московскому адресу в возможно кратчайшие сроки рукописи романа «Доктор Живаго», крайне необходимой мне для работы»[122].
Во все издательские дома Европы тогда же пришли аналогичные телеграммы и письма. Но Фельтринелли оказался тверд в своих намерениях. «Русского товарища» Суркова[123] отправили в Италию для встречи с непокорным издателем. Следовало убедить его отказаться от решения публиковать роман. Не вышло, посланный вернулся несолоно хлебавши: по поводу писем и телеграмм автора «Доктора Живаго», отзывавшего свою рукопись, Фельтринелли презрительно бросил: «Я отлично знаю, как делаются такие письма!»
Понемногу оправляясь от усталости и горя в подмосковном доме отдыха «Узкое», Пастернак неотвязно думал о романе, представлял себе, как в итальянской типографии строчку за строчкой набирают его прозу на чужом языке в то самое время, как ей отказано в праве существовать на своем в родной стране.
Несмотря на протесты Советского Союза, направленные в министерства иностранных дел европейских стран, перевод «Доктора Живаго» на итальянский увидел свет в миланском издательстве Фельтринелли 22 ноября 1957 года. Фитиль был подожжен, огонь распространялся молниеносно. Пастернак — по легкомыслию или по небрежности — передал Фельтринелли международные права на издание романа в переводе на другие языки, и началось его стремительное движение по Европе. «Доктор Живаго» появился сначала в переводе на французский язык (в издательстве «Галлимар»), затем последовательно — на немецкий, английский, испанский, португальский, шведский, датский, норвежский, китайский, иврит, турецкий, персидский. Единственным языком, на котором было запрещено печатать «Доктора Живаго», оставался русский. Когда, волею счастливого случая, один из «получивших иностранное подданство» экземпляров романа попал в руки Бориса Пастернака, ему пришлось мысленно перевести несколько строк, чтобы убедиться: это действительно его произведение.
В то время как в России царило гробовое молчание по поводу первых шагов «Доктора Живаго», весь мир только о нем и говорил. Большинству иностранных журналистов и авторов критических статей в прессе казалось, что в этом грандиозном труде Пастернака соединились принципы фресковой живописи с утонченностью чувств, свойственной традициям великой русской литературы, проявленным прежде всего у Льва Толстого, что серьезное достоинство этих сотен страниц еще и в освещении некоторых малоизвестных аспектов «советской болезни». Кое-кто без всяких колебаний утверждал даже, будто автора можно причислить к самым выдающимся умам своей эпохи. И вот уже там и сям слышатся шепотки: у Пастернака есть шанс получить Нобелевскую премию по литературе…
Между тем Нобелевская премия еще с 1933 года, когда ее был удостоен великий русский писатель Иван Бунин, эмигрировавший во Францию, писатель, чьи творения дышали ностальгией по России былых времен, — эта Нобелевская премия была, так сказать, под подозрением и имела дурную славу в советской печати. Но если двадцать пять лет назад присуждение этой типично капиталистической награды романисту-традиционалисту было встречено презрением в стране, где он перестал быть своим, сейчас все выглядело по-другому. Советские руководители вроде как беспокоились о писателе-товарище, чей талант может быть использован во вред режиму, поскольку написано его произведение с явно двусмысленными целями. Мыслящие люди в Кремле были раздражены и возбуждены, и вполне обоснованно, потому что в это самое время в России жил другой прославленный писатель, Михаил Шолохов, и он тоже посвятил роман под названием «Тихий Дон» именно революции и гражданской войне. Но тут скромное происхождение этого конкурента Пастернака и его левые политические убеждения гарантировали верность делу пролетариата.
Конечно, ползли слухи, что половину своей толстой книги Шолохов списал с попавшей к нему рукописи казацкого писателя Федора Крюкова, то есть речь шла о полном или частичном плагиате, но слухи эти рассматривались как гнусные инсинуации, и никто не решился бы копнуть в этом направлении глубже, настолько идеальной казалась кандидатура Шолохова для посвящения в советские нобелевские лауреаты. К не счастью, господа из Нобелевского комитета в Стокгольме упирались. Они липли к Пастернаку, как мухи к крынке с медом. А что делать, если подтвердятся самые безумные предсказания, что делать, если жюри и впрямь останется словно бы околдованным? Что делать, если оно захочет короновать писателя, мягко говоря, «нежелательного» для некоторых самых видных его соотечественников?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});