Он редко бывал дома. Приходил, что-то ел, не отрываясь от бумаг или телефона. Принимал душ и падал в кровать. Часто бывал в командировках.
С интимной жизнью после рождения Кости как-то разладилось и все никак не налаживалось. Герман психовал и обвинял Лину в холодности. Ему регулярно надо было снять стресс самым простым способом. А Лина высказывала ему о том, что она устает, что постоянно с маленьким ребенком.
Он уходил от этих разговоров, потому что хотел от нее секса, а не жалоб. В конце концов, он работает на их общее благополучие! Чтобы у его семьи было все самое лучшее. А времени и сил слушать нытье Лины у него нет, проще тогда под душем передернуть, чем вот это все.
Но «вот это все» не прекращалось, а только усиливалось. У Лины стали все чаще случаться истерики, чаще всего, по мнению Германа, абсолютно на пустом месте. Потом у нее пропало грудное молоко. Это заставило его все-таки уделить чуть больше внимания семейной жизни. Правда, выслушивать бесконечные жалобы Лины он все равно был не в силах. Все женщины возятся с маленькими детьми, и, бывает, даже по двое малышей сразу – близнецы или погодки – и ничего! С Линой-то что не так?
Слишком красивая, а потому, слишком избалованная. Ладно, сам такую выбрал. Денег уже было не впритык, и Герман решил, что лучше уж нанять няню в помощь Лине, чем терпеть и ждать, когда все выправится само собой. И его, и ее родители жили далеко, как говорится, в провинции, и помочь Лине с ребенком не могли. А няня – отличная идея.
Ни хрена. И с нянями как-то не заладилось, они сменили три. И настроение у Лины никак не улучшалось, а все только валилось еще больше. Теперь к причинам скандалов добавились еще и негодные няни и жалобы о том, как Лине с ними трудно. После того, как с последней няней у Лины вышла самая настоящая драка, Герман понял, что дело совсем труба. Его красавица Лина превратилась в неуравновешенную и неопрятную женщину, у которой разгон от апатии до истерики – десять секунд.
Он позвонил первой няне, извинился за поведение Лины и пригласил снова работать. А сам взял Лину за руку и повел ее к психотерапевту. Потому что его семейная жизнь на глазах превращалась в какой-то неконтролируемый треш. А Герману надо работать!
После консультации с психотерапевтом Герман узнал новое для себя понятие – послеродовая депрессия. А после того, как имел неосторожность усомниться в таком диагнозе – еще и получил лекцию.
Ладно, черт с ней, пусть будет депрессия. Женщины как-то веками без этого рожали, но его Лина такая вот... особенная. Или современные бабы в принципе измельчали. Герман оплатил консультацию и выписанные врачом антидепрессанты.
Таблетки помогли. Так Герману казалось. По крайней мере, прекратились истерики. И вернулся в супружескую жизнь какой-никакой, но интим. Герман тогда уставал так, что ему и не надо было много. Жена дает по-быстрому – и на том спасибо.
Герман выдохнул. Решил, что все начало налаживаться. И можно снова окунуться с головой в работу.
А все двигалось ровно в противоположном направлении.
Он был тогда в командировке. Ему позвонили уже из полиции, которую вызвали соседи, среагировав на плач ребенка. Приехали полиция и скорая, квартиру вскрыли. Как потом рассказала добросердечная соседка, Костя лежал на маме и плакал. А мама уже не дышала.
И было даже возбуждено уголовное дело в связи с подозрительными обстоятельствами смерти, и назначено вскрытие, и после него – заключение судебно-медицинской экспертизы о том, что смерть наступила в результате передозировки лекарственного средства. Герман не вчитывался особо в это заключение.
Он вообще тогда существовал на каком-то рефлексе. Делал тот минимум, что необходим. Похороны. Полиция. Дело закрыли за отсутствием состава преступления. А после Герман с удвоенной силой просто с головой бросился в работу. Именно тогда он и совершил за несколько месяцев тот рывок, который заложил принципы его нынешнего финансового благополучия
А потом, в какой-то момент, спустя, наверное, год или что-то около этого, сидя со стаканом виски в руке в тихой темной квартире – няня ушла, Костя спал – Герман вдруг задохнулся, захлебнулся, скорчился. И то, случившееся год назад, придавило его разом, нагнало, настигло. Женщина, которую он выбрал, которая родила ему ребенка, оказалась настолько слаба, что не смогла выдержать такого простого, естественного женского испытания – рождение ребенка. И совершила самоубийство. Ушла из жизни, наглотавшись таблеток, на глазах у своего сына.
Он возненавидел ее. За ту боль и хаос, что Лина принесла в его жизнь. За то, что оставила его одного с маленьким сыном. За то, что оказалась такой… такой слабой!
Герман не мог, просто не мог понять хотя бы часть, хотя бы кусочек из того, что сделала Лина.
Не мог отколоть хотя бы маленький фрагмент и сказать: «Вот это я понимаю». Он не понимал НИ-ЧЕ-ГО. А главное – не понимал, как можно было оставить своего ребенка! Герман всегда был свято уверен, что для женщины нет ничего важнее ребенка. А Лина… А Лина – не мать.
Тогда это решение принесло ему практически физическое облегчение. Тогда это была единственная возможность избавиться или хотя бы уменьшить эту жгучую боль предательства. Да, он именно так и считал. Что Лина предала их – и его, и Костю. И самое простое – сделать так, будто ее в жизни Германа и сына никогда не было. Это оказалось непросто реализовать, но все усилия, которые Герман для этого предпринимал, давали ему облегчение. Он убирал, стирал, вычеркивал то, что приносило ему боль.
И зажил спокойно.
И удавалось даже как-то это все объяснить Косте, когда он подрос и стал задавать вопросы. Точнее, донести до сына мысль, что это – не тема для обсуждения. Ну не мог же Герман, на самом деле, сказать: «Сынок, мама твоя умерла от передозировки антидепрессантов». А что-то сочинять не мог. Физически не мог. Он даже не помнил, что, как, какими словами говорил сыну о матери. Но непослушный, вспыльчивый, своевольный Костя в этом вопросе проявил неожиданную покладистость и настаивать на вопросах не стал.
Сомнения в правильности сделанного стали посещать Германа, когда у Кости начался переходный период, и его заносило на поворотах. Сын мог на сутки пропасть из дома, так, что приходилось ставить на уши охрану. А Герман читал статьи о подростковых суицидах, о всевозможных сектах – и сходил с ума. А если у сына те же наклонности, что и у матери? Герман довел себя до такого состояния, что понял: ему нужна помощь – тогда он говорил себе «консультация» – специалиста. Точнее, она нужна Косте. Но Костю оказалось невозможного отвести на беседу с психологом, он тогда впервые наорал на отца матом.
Герман, зажав в кулак всю свою нелюбовь рассказывать кому-либо о проблемах, ради сына пошел на диалог с врачом. И, неожиданно, в конце часа беседы, вдруг выложил правду. О том, что стоит за его страхом перед возможной склонностью сына к самоубийству. Он рассказал спокойному, с отрешенным лицом и мудрыми глазами доктору о том, что мать Кости покончила жизнь самоубийством. Он никогда ни с кем об этом не говорил. А тут – вывалил. Во всех подробностях. Потом спохватился.
Во-первых, за откровенность стало стыдно. Откровенность и рассказ о проблемах он считал проявлением слабости. Но сейчас Герман убеждал себя, что делает это ради сына.
А, во-вторых, оплаченное время давно закончилась, и, наверняка, врача ждет другой клиент. Или пациент – как там психотерапевты их называют, Герман не знал.
– Извините, – встал он. Герман чувствовал, что у него мокрая спина, будто он таскал тяжести. И что он очень устал, устал так, как давно не уставал – только от одного простого разговора. – У вас, наверное, следующий пациент.
– Я был уверен, что у нас с вами беседа может быть долгой, – спокойно отозвался доктор. – У нас еще есть время. Присядьте, Герман Гергардович. Мне кажется, мы еще не все с вами обсудили.
И потом, как гром среди ясного неба, прозвучал вопрос: «А вы уверены, что это был именно суицид? Это не могло быть случайной передозировкой? С антидепрессантами есть… разные варианты».