Читать интересную книгу Капкан супружеской свободы - Олег Рой

— Вот вы, господа студенты, — преувеличенно бодро, делая вид, что не замечает общей отчужденности за столом, сказал он, с аппетитом прихлебывая чай из большой чашки, — скажите мне: отчего не осталось нынче ничего святого для людей, отчего не интересуется молодежь ни своими корнями, ни вечной Россией, ни мнением старых людей? Откуда взялся нигилизм, это проклятие еще прошлого века, переметнувшееся в век сегодняшний? Родословная, семья, узы крови, честь фамилии — все ведь нынче пустой звук! И не понимает никто, не хочет понять, что разрушение — дело нехитрое, что никому не нужны дешевые и быстрые перемены и что страну, государство растить надо столетиями, а не наспех — тяп-ляп, и готово!

— Ну, это ты преувеличиваешь, отец. — Митя поднял голову, видно задетый его словами за живое. — Тяга к новому не обязательно есть забвение старого. И кто тебе сказал, что все мы поголовно — Иваны, не помнящие родства? Не надо путать страсть к обновлению с нигилистским революционным душком!

Я заметила, как криво усмехнулся в этот миг Николай. Признаться, и меня тоже покоробил этот пренебрежительный «революционный душок», и я испугалась, что сейчас вновь вспыхнет ссора. Однако Николай промолчал, и я вздохнула с облегчением. Как оказалось, напрасно. Все еще было впереди, потому что отец уже разгорячился, бросая раздраженные взгляды на всех сидящих за столом и не обращая внимания на приоткрытую кружевным рукавом мамину ладонь, нежно похлопывающую его руку.

— Нисколько я не преувеличиваю, — настаивал он. — Вот ты, Митя: ты с детства, как и Наташа, слышал мои рассказы о прошлом, о славной истории нашей, о дедах, о прадедах… И что же теперь — заявить, что все они во всем ошибались и что государство наше не стоит доброго слова? Вы, вероятно, не знаете, молодой человек, — он повернулся к Николаю, — что Соколовские упоминаются в официальных грамотах со времен Иоанна Грозного. Предок наш был лучшим сокольничим царя и всегда сопровождал его на охоте, за что и был пожалован дворянством и получил свою новую фамилию… Верность царю и России, служение им не за страх, а за совесть — вот на чем Соколовские стояли и стоять будут. Мне есть чем гордиться, и детям моим тоже. И терять нам есть что, если вдруг все вокруг действительно переменится. А вот вы, что вы знаете о своих предках?

— Достаточно, — коротко ответил Николай. Потом помолчал, уловил направленные на него в ожидании взгляды моих родителей и, будто нехотя, продолжил: — Кое-что и вы обо мне уже знаете, ведь не первый день знакомы: из разночинцев, из студентов, из тех, кто не приравнивает верность царю к верности отечеству… Во всяком случае, если я и не могу похвастаться древностью рода, то зато твердо уверен в том, что могу честно и открыто смотреть в глаза окружающим. Я точно знаю, что ни я, ни мои предки не повинны ни в одном из тех преступлений, на которые так падки были ваши хваленые дворяне, ведущие свои родословные со времен Иоанна Грозного. Возможностей грешить, знаете ли, у моих предков было куда меньше, нежели у ваших славных сородичей, — просто в силу нашей незнатности и небогатости.

На минуту за столом воцарилось молчание. Чашка со звоном опустилась на блюдце, Стелла, заснувшая было у Митиных колен, вздрогнула и взлаяла, а мамина ладонь испуганно замерла.

Однако Соколовских не так-то легко вывести из себя. И, пытаясь сохранить остатки доброго отношения к гостю, отец сделал вид, что не заметил обиды, и продолжил, предостерегающе глянув на меня и на брата:

— Не будем, в таком случае, говорить о родословных. Я вижу, эта тема для вас болезненней, нежели вам хотелось бы показать… Но скажите мне вот что: обижаясь вчера за Глашу, которую Елена Станиславовна неосторожно пожурила в вашем присутствии, или возмущаясь установившимся порядком в мире, где всегда были слуги и господа, неужели вы не понимаете, на что замахиваетесь? Пытаясь все сломать и построить новый мир на костях старого, неужто не жалеете этого старого мира? И что вы знаете о нем, если смеете так безжалостно приговаривать его к смерти и забвению?

— Позвольте, я вам отвечу. — Голос Николая был совершенно ровен, но я заметила, как сильно сжала его рука накрахмаленную салфетку, и поняла, что взрыв неизбежен. — Мы знаем об этом мире достаточно. Во всяком случае, достаточно для того, чтобы, по-барски вкушая утренний кофе, не забывать о том, что в окопах сейчас гибнут солдаты, в деревнях пухнут от голода крестьяне, а дети рабочих умирают от пустяковых инфекций, потому что некому оказать им вовремя медицинскую помощь… И если для того, чтобы изменить существующее положение вещей, придется, как вы изволили выразиться, приговорить старый мир к смерти, — мы сделаем это не задумываясь.

— Мои крестьяне здесь, в Сокольниках, никогда не голодали, — медленно и тяжело, глядя гостю прямо в глаза, проговорил отец. — И когда я был еще ребенком, для наших рабочих уже была построена больница рядом с фабрикой. Эту больницу мой отец построил раньше, чем усадьбу для собственной семьи, в которой вы, молодой человек, сейчас имеете честь находиться. Никто из тех, кто работает сейчас рядом с Соколовскими, не умирает из-за нехватки средств или медицинской помощи… И никто из них не сомневается, что хозяин тоже работает на благо России. Разве не нами, людьми, сумевшими приумножить отцовские состояния и сохранить честь своей фамилии, своего дворянского рода, — разве не нами сильна Россия?

— Все это не более чем демагогия, — презрительно и неожиданно грубо бросил Николай. Он резко поднялся из-за стола, отшвырнул в сторону несчастную, искомканную салфетку и продолжал уже стоя, страстно и надменно бросая в лицо отцу горячие слова: — Очнитесь же вы наконец, Кирилл Владимирович, протрите глаза, посмотрите вокруг! Никакого старого мира, за который вы так ратуете, давно уже не существует! Нет больше — да, верно, никогда и не было — той патриархальной России, где хозяин и работник вместе трудились на великое, благое дело. Есть прогнившая, измученная вековыми несправедливостями держава, есть война, и голод, и бунтующие люди, и ужасающая нищета… Разумеется, вам удобнее не видеть всего этого и благодушно рассуждать за завтраком о древности своей родословной. Но ведь надо же все-таки видеть и трезво оценивать то, что творится вокруг, а не только то, что происходит у вас под самым носом! И грош цена всем вашим традициям и родословным, если Соколовские как были, так и остаются на стороне зажравшегося меньшинства!

— Ты, мальчишка, как смеешь так со мной разговаривать! — взревел отец и тоже вскочил, а плетеный стул отлетел от него к перилам веранды. И тут началось нечто невообразимое. Митя, удерживаемый мной (я совсем растерялась и помнила только одно: нельзя, нельзя допустить, чтобы они подрались), выкрикивал что-то оскорбительное Николаю в лицо; тот улыбался, но губы его дрожали в этой деланно презрительной усмешке. Отец угрюмо шарил по карманам, разыскивая, видно, любимую трубку. По его лицу я видела, что он сожалеет о своей вспышке, корит себя за несдержанность и за то, что сам оказался не на высоте в споре, во всяком случае, на том же уровне, что и глупый, дерзкий студент. Мама порывалась сказать что-то, но тихого ее голоса совсем не было слышно в общем бедламе и беспорядочных выкриках мальчиков. И тогда она, единственная из всех нас сохранявшая хотя бы видимость спокойствия, вдруг взяла маленький хрустальный колокольчик, которым в нашей семье принято сзывать домочадцев к столу, и прозвенела им раз… два… три… Этот мелодичный звон прозвучал, словно маленький колокол посреди напряженного, громкого скандала, и мало-помалу Митя замолчал, тяжело дыша, и Николай перестал огрызаться, улыбаясь недоброй своей усмешкой, и я опустила руки, а отец вновь уселся к столу и раскурил наконец найденную в кармане трубку.

— Довольно, — сказала мама неожиданно громким для нее, чистым и нежным голосом. — Я думаю, вам лучше теперь уехать, Николай Павлович. Мы все слишком устали сегодня… а день ведь еще только начинается!

И, обведя всех нас своим ясным взором, она улыбнулась светлой, немного беспомощной улыбкой и скрылась в доме.

Митя преувеличенно громко заговорил о чем-то с отцом, демонстративно делая вид, будто больше не замечает гостя. А Николай так и остался стоять посреди веранды, как посреди внезапно образовавшейся пустоты, молчаливо отлученный от нашей семьи и от нашего дома, уже изгнанный мамой и папой из своего сознания и своего сердца, не успевший больше ничего сказать в свое оправдание и навсегда отринутый людьми, которые враждебно сплотились против чужака, посмевшего отстаивать свое дерзкое мнение перед хозяином дома.

— Я провожу тебя на станцию, — едва справившись с этой простой фразой, сказала я Николаю. Мои губы словно онемели, в сердце были горечь и щемящая пустота, и эти чувства стали еще сильнее, когда я увидела, как грустно и слабо оглянулся на меня отец, расслышав мои слова, обращенные к гостю.