Читать интересную книгу Последнее лето - Константин Симонов

– Не знаю, по-моему, он человек справедливый, – сказал Синцов.

– Возможно, и так. Но лучше не на его справедливость, а на самого себя полагаться. Любит или не любит, а раз я уже в три приказа Верховного попал со своей дивизией, этого никто не отнимет!

– Думаю, никто и отнимать не собирается, – сказал Синцов. – Повторяю, он человек справедливый.

– Тем лучше для него. Но у меня сейчас без него, с Бойко, лучше складывается. У меня, если хочешь знать, свои трудности как у командира дивизии. С сорок второго года я третий по счету. А где прежние? Оба тут! Командующий армией до меня этой дивизией командовал. Заместитель командующего армией до меня этой дивизией командовал. С одной стороны, неравнодушны к ней, и это неплохо. А с другой стороны, не слишком ли много воспоминаний о том, как они ею до меня командовали? Как было при них и как при мне? И в самой дивизии есть охотники, особенно когда за что-нибудь хвоста накрутишь, сравнивать меня, не в мою, конечно, пользу, с предшественниками: один был душа человек, притом самородок, у другого – опыт не чета моему, недаром командующим армией стал! А я когда такой намек в глазах прочту, спуска не жди.

– А не читаешь в глазах то, чего нет? – спросил Синцов.

– Возможно, – усмехнулся Артемьев. – Но кому-то надо все это выложить? Вот тебе и выложил. Не всякому встречному скажешь.

– А как у тебя с Бережным?

– Вот именно, как с Бережным, – сказал Артемьев. – Тоже вопрос. Уважать друг друга уважаем, а что касается – любить, я на безответную любовь плохо способен. Приезжал не так давно генерал-лейтенант Кузьмич. Как положено, доклад, обстановка, а потом мне: «Ты, командир дивизии, человек занятой, не хочу тебя отрывать…» И на Бережного: «Матвей Ильич, его дело комиссарское, он все же посвободней тебя, с ним и походим по полкам». Что на это ответишь? И ходили два дня по полкам в обнимку, по старой памяти. А в итоге заместитель командующего армией отбывает из дивизии, не заехав к командиру; получаю от него привет и благодарность через Бережного. Теперь жду, может, и командующий армией таким же порядком дивизию посетит. Мне – здравствуйте! – и поехал дальше со своим бывшим замполитом, благо он у нас один на всех троих оказался. Мы меняемся, он все тот же. Хоть бы они его от меня на повышение куда-нибудь взяли!

– Однако ты стал горяч. Не знал этого за тобой.

– Не служили вместе, потому и не знаешь, – сказал Артемьев. – Строевая служба в одну сторону характер гнет, а штабная – в другую. Вот и вышло, что я стал горячей, а ты прохладней. Может, если засох там, в штабе, тебе и на самом деле в строй пойти. Начнутся бои – начнется и убыль; вам туда наверх сразу доложат, где какая дырка. Серпилин тебя все же лично знает, найди случай, попросись. Только лучше до боев, заранее… – Артемьев, не договорив, взглянул на часы. – Давай езжай. Что я, в самом деле, разболтался, как баба. Вроде бы все мыслимое и немыслимое уже переговорили. Хотя, с другой стороны, когда еще увидимся? Жене писать будешь, привет от меня!

– И ты тоже.

Хотя Синцов по старым школьным воспоминаниям недолюбливал Надю, но какое это имело теперь значение?

– Мне Таня рассказывала, как они с твоей Надей виделись, тогда, в сорок третьем, в Москве, у нее на квартире. Она ей понравилась тогда.

– Эх, Ваня, Ваня! – вдруг сказал Артемьев и с силой хрустнул пальцами.

– Плохо жить на войне, когда у тебя тыл ненадежный. Только тебе, как брату. И никому дальше.

– Кому дальше?

– Даже Татьяне…

– И этого предупреждения тоже не требуется!

– Когда она со мной, – сказал Артемьев, – знаю, лучше меня для нее нет и никого другого не надо. А когда не со мной, не знаю. И знать не хочу. А иногда, наоборот, хочу! Несколько раз писала мне, требовала, чтобы я ее как жену взял сюда, на фронт, машинисткой, кем смогу! Зачем ей это, если я ей не нужен? Что ей, в Москве плохо? Здесь будет лучше? А с другой стороны, думаю: почему она от меня этого требует? Сама себя, что ли, боится: одной там быть? А что я могу сделать, когда знаю: если будет рядом, воевать не смогу.

Они оба уже встали, оставалось проститься.

– Выйду, провожу тебя. – Артемьев, сдернув с гвоздя, накинул плащ-палатку и, словно сам себе удивляясь, повел под ней широкими плечами.

– Знобит что-то к вечеру. Первый раз в этом году искупался утром в речке, возможно, простыл. Погоди, звонят!

Артемьев вернулся от дверей к столу и, перед тем как взять трубку, недовольно посмотрел на часы – для звонков было поздновато, если чего-нибудь не случилось…

Однако из разговора по телефону Синцов сразу же понял, что ничего не случилось.

– Пока здесь. Задержал немного у себя, чтоб поделился наблюдениями. Ясно, ясно! – несколько раз повторил Артемьев. – Есть! Понятно! Сей же час отправлю его, раз так!

Но, положив трубку, сказал Синцову совершенно обратное:

– Раз так, задержу тебя еще на пять минут. Присядь! – И, скинув с плеч плащ-палатку, положив ее рядом с собою на лавку, усмехнулся недоумению Синцова. – Перевозчиков звонил.

– Это я понял, – сказал Синцов.

– Узнавал, выехал ли ты. А узнавал потому, что ему самому член Военного совета звонил. Оказывается, тебя в Москву проектируют послать с каким-то поручением, а перед тем, утром, в семь ровно, приказано явиться к члену Военного совета. За такое известие с тебя причитается.

Синцов пожал плечами. На его памяти офицеры оперативного отдела два иди три раза ездили, минуя штаб фронта, прямо в Москву с разными поручениями. Но почему теперь в Москву посылают именно его, не приходило в голову. Да и тревожные мысли о Тане мешали радоваться поездке.

– Могли бы найти кого-нибудь другого, кто спит и видит.

– Вот так у нас всегда и выходит, – усмехнулся Артемьев. – Тех, кто, как я, спит и видит, не посылают. – Он потянул к себе блокнот. – Посиди, я записку Надежде напишу. Отдашь ей в Москве из рук в руки и расскажешь, какой я тут без нее… Газеты посмотри. – Он пихнул Синцову по столу папку, в которую были заложены газеты. – В «Звездочке» статьи интересные – об истории русского офицерства. Я их вырезаю. Вчера четвертая была, ты, наверно, еще не видел.

Но Синцов не стал смотреть вырезанные Артемьевым статьи об истории русского офицерства. Сейчас ему было не до них. Он вдруг сообразил, что в Москве можно попробовать сделать то, чего не сделаешь отсюда, из действующей армии: можно сходить на Центральный телеграф и послать «молнию» с оплаченным ответом в Ташкент, Таниной матери. Узнать, почему больше нет писем. И что это был за штамп на первом письме: «Арысь»? Что она, не доехала, родила в Арыси? Или кому-то для скорости отдала там, в Ташкенте, письмо, чтобы опустил в Москве, а он не довез, бросил по дороге в этой Арыси?

Пять дней назад, вновь не получив письма с очередной полевой почтой, он выпросил машину и съездил во второй эшелон, в санотдел, поговорить с Зинаидой Сергеевной, врачихой, подругой Тани; втайне надеялся успокоить себя этим разговором с ней.

Но она, узнав, что Синцов так и не получил больше ни одного письма, стала ругать Таню:

– Упрямая, как козел! Я же ей говорила: с таким, как у нее, ранением уж кому-кому, а ей бы разрешили аборт! Даже тебе хотела сказать, чтобы ни за что не разрешал ей оставлять! Да побоялась, что съест меня потом, если узнает! И не доносила, и в Арыси, вполне возможно, с поезда сняли – все возможно! – говорила она, вовсе и не собираясь успокаивать Синцова, потому что сама любила Таню и в душе считала, что переживает за нее не меньше, чем Синцов.

Он уехал от нее не успокоенный, а, наоборот, еще больше встревоженный, только теперь поняв до конца, что Таня сама заранее, лучше всех других знала меру риска, на который шла.

– Я пишу Надежде, – перебив мысли Синцова, заговорил вдруг Артемьев, – чтобы ты у нее там харчился и ночевал, тем более если задержишься. Там у нас на квартире и помыться хорошо можно: газ есть. А в комендатуре только зарегистрируешься и адрес сообщишь – это старшему офицерскому составу разрешается.

– Ладно, там разберусь, – Синцов не хотел отрываться от собственных мыслей.

Он думал о том, что завтра утром, до отъезда, надо зайти на полевую почту – вдруг что-нибудь пришло за эти два дня. А может, сегодня вернется – а на койке лежит письмо и в нем все хорошо!

– У нее и от нашей старой квартиры ключи есть. Если хочешь, возьми их, сходи туда, она, по сути, теперь твоя, – снова прервав мысли Синцова, сказал Артемьев, как раз сейчас писавший об этом Наде.

Синцов кивнул, а про себя подумал об этой квартире: «Наша, моя, твоя – не разберешь теперь, чья она, эта старая двухкомнатная артемьевская квартира на Пироговке!» Когда он начал ходить туда, они с Павлом учились в седьмом классе, а Маша была еще совсем маленькая – третьеклассница… Потом, когда они перед войной поженились с Машей и уехали в Гродно, а Артемьев служил в Чите, эта квартира, где оставалась жить только бабушка, считалась как бы общей, предназначенной для всех, кто мог оказаться в Москве. Артемьев, женившись на Наде, наверное, после войны будет жить с ней в ее большой, оставшейся от первого мужа, от Козырева, квартире где-то на улице Горького, а эта старая квартира на Пироговке…