разных тюрьмах семнадцать лет. Потом король ее помиловал: об этом свидетельствует документ от 1457 года.
Есть свидетельства, что позже появлялись и еще лже-Жанны; за ними потянется сквозь века бесконечная цепь — лже-Уорвики, лже-Дмитрии, лже-Людовики.
Все они — самозванцы, отрыжки великих потрясений.
CОВЕТСКАЯ ФИЛОСОФИЯ — ПОСТСОВЕТСКОМУ ОБЩЕСТВУ
Философия России второй половины XX века
Так называется серия, в которой издательство «РОССПЭН» выпустило три и планирует 24 сборника. Поскольку среди представленных и планируемых философов практически нет тех, кто главные свои работы создал в последнее десятилетие прошлого века, резоннее было бы назвать серию «Философия СССР». Но ее составители и издатели уклонились от такой прямой атрибутации, что само по себе интересно. Интересно и отсутствие предлога «в»: не философия в России второй половины ХХ века, а философия России, то есть, иначе говоря, российская философия. Ни об одной естественной науке так сказать невозможно. Представьте себе: немецкая физика (пусть даже 30-х—40-х годов прошлого века), французская математика, американская химия. Естественная наука может быть только «всехней», мировой, или не быть вовсе. Трофим Лысенко пытался создать советскую биологию; результат известен — стыда не оберешься. Правда, говорят: итальянский физик, французский математик, русский химик. И когда пишут биографии великих ученых, обязательно подробно описывают национально-культурный контекст, в котором они росли, формировались, работали.
Но сама система науки, в которую они вписали свою страницу, строчку или формулу, одна на всех и никакой национальности не имеет.
Кажется, с общественными и гуманитарными науками дела обстоят иначе: у меня на полке стоят книги «Американская социология», «Американская психология», и это не вызывает такого отторжения, какое вызвал бы сборник «Американская математика». Правда, эти сборники вышли в поздние советские времена, когда указание на национальную принадлежность поощрялось не только по отношению к науке.
Тем не менее и тогда серьезные ученые предпочитали другие формулировки: французская историческая научная школа, сформировавшаяся вокруг журнала «Анналы», оказала колоссальное влияние на мировую историческую науку (ее существование не подвергалось сомнению). В эту научную школу все-таки входили далеко не все историки Франции, зато было много участников, сторонников, последователей во множестве других стран.
Возможно, все эти лингвистические игры не так уж важны, если бы речь не шла именно о России второй половины ХХ века, иначе говоря, об СССР, идеократическом государстве, считавшем философию своим идеологическим оружием.
С одной стороны, марксистско-ленинская философия (как и социология, политэкономия, история) официально считалась наивысшим этапом развития мировой науки и потому должна была сохранять атрибуты научности. Первым из них полагали полное соответствие марксистско-ленинскому учению в последней его интерпретации идеологов КПСС. Но вторым, третьим и так далее — хотя бы внешнее соответствие процедур исследования и построения концепций стандартам мировой науки. Иначе советские ученые — обществоведы и гуманитарии — не могли бы участвовать в международных симпозиумах, на которых обязаны были производить глубокое, неизгладимое впечатление на мировую прогрессивную общественность.
И вообще большевики неосторожно решили присвоить все научные и культурные достижения предшествующих поколений, так что приходилось соответствовать хотя бы внешне.
С другой стороны, главным назначением общественных наук (в том числе и философии) было утверждение преимуществ советского социалистического строя перед капиталистическим как один из способов (главный, а вскоре и единственный) легитимации режима в глазах как собственных подданных (идеологическое оружие пускалось в ход, начиная с детского сада), так и все той же мировой прогрессивной общественности. Заранее запланированный результат любой работы превращал ее соответствие мировым стандартам в чистую фикцию.
Так можно ли сказать, что советская общественная наука и советская философия — бессмысленное словосочетание, полный оксюморон?
Но будет ли кто-нибудь спорить с тем, что Мераб Мамардашвили — философ? Или Георгий Щедровицкий? Или Лосев?
Особенности существования гуманитарных и общественных наук в тоталитарном коммунистическом обществе — тема отдельного разговора. Предлагаемые издательством «РОССПЭН» сборники дают для такого разговора бесценный материал.
А может быть, правильно издательство назвало свою серию.
Философия России — как философия Толстого: несет на себе специфический отпечаток особого существования.
Философия России — потому что СССР был длительным, но все же эпизодом истории страны, именно здесь произошедшим не случайно.
Что тоже заслуживает отдельного разговора.
«Советский» философ Лосев
Ольга Балла
Алексей Федорович Лосев / Под ред. А.А. Тахо-Годи и Е.А. Тахо-Годи. — М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2009. — 439 с.: ил. (Философия России второй половины ХХ в.)
Постсоветская рефлексия советского интеллектуального опыта, в контексте которой предпринято издание серии книг об отечественных мыслителях второй половины ушедшего века — предприятие, способное быть очень интересным и плодотворным. Если бы только такая рефлексия как следует началась. Работа, которая идет сейчас, может, кажется, претендовать только на звание подготовительной.
Каждая книга этой серии задумана как объемный портрет героя: сюда включены исследовательские статьи, воспоминания тех, кто его знал при жизни, иногда — архивные материалы, а также — полная его библиография, избранная литература о нем и хронология его жизни.
Отчасти жанр таких сборников может быть сопоставлен с тем, что уже второе десятилетие воплощает петербургское издательство РХГИ в своих сборниках серии «Pro et Contra». Но действительно лишь отчасти, поскольку в этой серии принципиально сталкиваются разные точки зрения на героя или явление, которому посвящена книга, в нем выявляются внутренние противоречия, даже иной раз конфликты — включая и те противоречия и конфликты, которые он провоцировал самим своим присутствием в культуре. Как правило, всякая крупная личность — и всякое крупное явление — провоцирует их неминуемо, уже самой своей крупностью нарушая культурные равновесия, оспаривая стереотипы и обманывая типовые ожидания (что, собственно, и оказывается самым продуктивным). Здесь же, похоже, ставится задача едва ли не противоположная: вылепить из разнородного материала целостный и по возможности, подозреваю, непротиворечивый образ. Такой, который мог бы служить некоторым итогом деятельности героя сборника, закреплял бы за ним, пожалуй, устойчивое место в культуре. В «росспэновской» серии есть что-то скорее мемориальное, чем полемическое, динамическое и развивающееся.
Можно ли назвать Алексея Федоровича Лосева советским философом на том простом основании, что основную часть жизни ему пришлось провести при советской власти и публиковаться на условиях, этой властью предложенных и им — принятых? Ответ «нет» был бы, думается, чересчур прост. Между тем авторы сборника, все как один, отвечают на этот вопрос именно так. Собственно, они даже и самого вопроса не ставят — ни перед собой, ни перед читателем.
Ни противоречий, ни сложностей, которые