Читать интересную книгу Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3 - Александр Солженицын

= Навалено осколков. И целых орлов.

Прикладами их добивают на снежном тротуаре.

Ногами ломают и топчут.

Хохот толпы и возгласы – а ну, поддай!

= А дворники метлами подметают, подметают…

Живо подметают, может и не весело, но поворачивайся.

В перемеси под метлой – орлиные головы, короны, державы, скипетры.

= Перед Аничковым дворцом,

перед двумя его каменными воротцами

на тротуаре, на убитом снегу

натащили, насобрали груду этих обломков и —

= горит! Весело занялось! уж это весело!

Подхлопывают в ладоши, друг друга локтями под бок,

другим показывают, сами смотрят.

Но и в этом марше местами удивительная певучесть,

и она незаметно переходит в марш «Тоска по родине».

= Языки огня повторяют костровые взлёты орлиных перьев,

никогда не разгаданную костровую их обречённость! —

это и прежде было уже готовое пламя, только чёрно-зелёное!

«Тоска по родине»? – полки шагают где-то далеко? И – когда, когда ещё мы вернёмся?..

= А солдат штыком подсовывает обломки гербов в костёр, державы, короны

цепляет и подкидывает их туда, гуще в огонь.

387

В квартире Карабчевского Керенский с адвокатами.

Сегодня утром на квартиру к прославленному адвокату Карабчевскому, председателю петроградского совета присяжных поверенных, позвонил телефон. И голос, даже в трубке молодой и вибрирующий, объявил:

– Николай Платонович! С вами говорит министр юстиции Александр Фёдорович Керенский. – Представлял себя как кого-то третьего и выше себя. – Вы знаете, сформировалось Временное правительство, и я взял в нём портфель министра юстиции.

Если бы не член Государственной Думы, Керенский был адвокат-мелюзга, юрист приготовительного класса, всего Уголовного Уложения даже и не знал. Но вот соотношение резко менялось:

– Поздравляю вас, Александр Фёдорович!

– Спасибо большое. – И сразу к делу: – Николай Платонович! Я намерен поставить правосудие в России на недосягаемую высоту!

– Превосходная задача! – только и мог изумиться Карабчевский.

– Я хочу, – звонко продолжал мальчишеский голос с того конца, – совершенно обновить состав министерства юстиции. И состав Сената. И всё это, разумеется, из сословия присяжных поверенных. Не могли ли бы вы сегодня же – это дело не терпит отлагательств – собрать ваших товарищей по совету? Чтобы я мог с вами посоветоваться и наметить всех кандидатов.

– Увы, – только мог погоревать Карабчевский. – Помещение нашего совета, как вы знаете, погибло при пожаре здания Судебных Установлений.

Керенский не упал духом:

– А вы не хотите принять меня и совет у себя дома?

Напор – как буря, не устоишь. Да наверно и надо соответствовать событиям и восхождению нового министра. Уговорились: после трёх часов дня. Уж там как ни относись к присяжному поверенному Керенскому – но всем интересно и нужно осмотреться в грандиозном повороте истории.

К трём часам в большом кабинете Карабчевского уже все собрались, расселись в креслах и на диванах. Как ни в какой другой среде здесь было много «определённо левых», и они ликовали, у них был праздник все эти дни и вот в эту минуту. Сам дородный Карабчевский и другие солидные адвокаты смотрели на события с энтузиазмом сдержанным (у Карабчевского был и осадок возмутительного отнятия его автомобиля, до сих пор и не найденного), – но тем более считали себя обязанными помочь правосудию удержаться на высоте и в этом революционном потрясении, быстрота которого поражала воображение.

И всем было необычно увидеть вот сейчас в министре – не важного императорского чиновника, а доступного коллегу по сословию.

И ровно в три часа распахнулась дверь в канцелярии Карабчевского, но вошёл не ожидаемый министр, а громоздкий, неуклюжий, с виноватым видом граф Орлов-Давыдов, – Карабчевский знал его хорошо, ибо вёл его дело когда-то. Граф объявил от имени Александра Фёдоровича, что Алексан Фёдыч несколько запоздает, его задержали в Думе, а он, Орлов-Давыдов, просит разрешения здесь дожидаться. Карабчевский отвёл его в другую комнату.

Ждали министра, обсуждая происходящее, бывшее и небывшее. Вот – сгорели при пожаре Окружного суда все нотариальные акты Петербурга! Передавали слух, что члены Думского Комитета, объявляя власть, все имели при себе яд, – и если бы пришли правительственные силы, то все покончили бы с собой. (Карабчевский не верил. Да что уж так могло им угрожать?)

Вдруг послышалось движение в передней. Швейцар ретиво распахнул дверь кабинета – и быстро вошёл, полувбежал стройный худой молодой человек с коротким бобриком светлых волос и в чёрной какой-то рабочей куртке (однако в талию), которой стоячий воротник так высоко облегал его узкую шею, а борт застёгнут наглухо, а обшлага тесны в кистях, – что ни проблеска белой сорочки не было видно нигде, как будто куртка надета на голое тело. Так никто не одевался в обществе, что-то было военно-походное в этой одежде и что-то сразу необычное, выделявшее нового министра от смертных.

А за ним поспешал ещё молодой человек, в военной форме, но узнали его – тоже присяжный поверенный. Лёгким движением левой руки наотлёт Керенский бросил, что это за ним – офицер для поручений при министре.

А из другой двери нетактично высунулась крупная голова Орлова-Давыдова, наблюдая, но не решаясь сюда.

Все поднялись – и Керенский, закинув голову, замер, ожидая себе приветствия. Он был очень гладко выбрит, но впечатление, как если б на лице ещё ничего не росло. Однако сияюще-вознесённый вид его выражал такую пламенную веру, что было даже и не смешно.

И Карабчевский, с пышной львиной головой (лев процесса Бейлиса), со значительностью старого адвоката, владеющего и величественными жестами, и бархатным голосом, – произнёс министру-мальчику ожидаемую речь, хоть и краткую. Что петроградский совет присяжных поверенных желает новому министру юстиции стать стойким блюстителем законности, в которой так нуждается Россия, измученная беззаконием.

Всё в том же замершем, запрокинутом положении Керенский выслушал – а затем раскинул обе лёгкие руки в стороны, как бы желая обнять тут сразу всех, – и с пулемётной скоростью и с подкупающей искренностью, весь исходя от искренности, высказал:

– Дорогие мои учителя! Дорогие товарищи! Я ещё не принял министерства – и вот я уже с вами! Если всё-таки есть в России что-нибудь действительно достойное и хорошее, и может быть единственно достойное и хорошее, – то это несомненно адвокатура. Кто же другой всегда стоял на страже права и свободы? И вот – я с вами в первые же часы моей деятельности! И я пришёл просить вас принять посильное участие в поднятии правосудия на высоту, которая соответствует важности исторического момента!

Он, конечно, мог бы сказать ещё многое-многое, но чувства не давали ему вымолвить больше. А кинулся он – обнимать и лобызать всех присутствующих адвокатов, начиная с Карабчевского.

И так быстро и порывисто это произошло, с такой отдачей чувств, что когда он всех перелобызал и его усадили в кресло – он был близок к обмороку. И узкое лицо его, побледневшее, слишком моложавое, и слишком тонкая шея, и эти короткие волосы, обстриженные по-мальчишески, вдруг выявили хилость его и беззащитность.

Руки его похолодели. Бледность была глубокая, голова откинута на спинку, глаза еле смотрели.

Карабчевский перепугался, что министр сейчас и умрёт у него в квартире. Он распорядился быстро подать крепкого вина.

Министр почти не выказывал движения. Все, столпясь, затаили дыхание между жизнью и смертью. Орлов-Давыдов, похожий на крупного печального пса, уже полностью втиснулся через дверь и успокаивал, что с Алексан Фёдорычем это бывает – от слишком глубоких чувств, от переутомления, сейчас пройдёт. Надо бы навеять ему к носу нашатырного спирта.

Но уже Карабчевский подносил к безжизненным губам стакан с вином. Керенский сразу отозвался губами и несколько раз глотнул.

И продолжал лежать откинуто, но уже и приходя в себя. Возвращались краски в его худое лицо. Черты уже не были такими обречёнными.

– Я устал… я у-жас-но устал, – слабо произнёс министр. – Четыре ночи совершенно без сна… – но возвращалась гордость в его взор: – Зато – свершилось! Свершилось, чего мы даже не смели ждать!

Все рассаживались, а волосатый Орлов-Давыдов утеснился в соседнюю комнату.

Живеющий министр не упустил посочувствовать, что из-за пожара адвокаты лишились такого прекрасного устроенного помещения.

Встречно-вежливо Карабчевский возразил:

– Да, печально, что погиб старый уют, но и знаменательно, что так порвана наша связь со старым судом, мы больше не зависим от него, но призваны исправить содеянное им зло.

Раздались вопросы – узнать у министра о подробностях формирования нового правительства.

Всё легчая и жизневея – Керенский всё легче и быстрее стал говорить, и уже свободно задвигалась его узкая голова, и уже руки заплясали на подлокотниках.