Читать интересную книгу Браззавиль-Бич - Уильям Бойд

Она сделала глубокий вдох и ложечкой выудила шарик авокадо из лежавшей перед ней груши. Официант подошел и наклонился сперва к ее матери, потом, обойдя вокруг стола, к ней самой.

— Миссис Клиавотер, вас к телефону. — Она сказала: «Простите», — и направилась в гостиную. Наверное, Джон, подумала она, когда взяла трубку. Но это был Грэхем Мунро.

— Что случилось, Грэхем? — прервала она поток его извинений.

И он объяснил что. Под вечер трое сельскохозяйственных рабочих, идя в поместье Неп через буковую рощу у старого барского дома, услышали необычный шум. Решив установить его источник, они обнаружили человека, который уже успел вырыть на берегу озера «систему траншей» — именно так выразился Мунро. Общая протяженность примерно сорок ярдов, глубина больше трех футов. Рабочие спросили, кто он такой, и вступили с ним в препирательства. Потом поволокли его в контору поместья.

— Как будто бы на этом этапе он стал буянить и попытался от них сбежать. — В голосе Мунро звучали все его невысказанные извинения. — Боюсь, что рабочим пришлось удерживать его силой.

— С ним все в порядке?

— Только ссадины и синяки, так мне сказали.

— А вы-то сами его не видели?

Из конторы, установив личность Джона, позвонили Мунро в Вест Лалворт. Он, в свою очередь, перезвонил Джону и сказал, чтобы тот шел в коттедж и там его дожидался.

— К сожалению, — сказал Мунро, — я не смог выехать немедленно, а когда я добрался до вашего дома, его и след простыл.

— То есть?

— Он исчез. Свет был включен, и входная дверь не заперта. Поэтому я и решил, что должен вам позвонить. Еще он оставил записку.

— И что в ней?

— Я не могу разобрать. Какие-то каракули. Но, по-моему, там есть слово «Лондон».

— Вероятно, он поехал домой. Спасибо, Грэхем. Первое, что она подумала, когда повесила трубку: идиот, идиот несчастный. Вторая мысль была эгоистической: вот отличный предлог, чтобы сбежать с юбилея. Пришла мать — она искала Хоуп, чтобы узнать, в чем дело; Хоуп ограничилась объяснением, что Джон заболел и, по-видимому, ей лучше немедленно ехать домой. Судя по выражению лица Элинор, в первую секунду она хотела возразить, потом передумала.

— Что ж… Только попрощайся с отцом перед уходом. Я его сейчас к тебе пришлю. — Она подалась вперед, чтобы обнять Хоуп.

Хоуп почувствовала, как на нее налегли мягкие груди матери, в носу защекотало от запаха розовой воды. Мать задержала ее в объятиях.

— Дорогая, ты приедешь меня навестить? Когда все будет спокойно. Просто так, немного побыть вместе.

— Конечно. И очень скоро.

— Я тебя совсем не вижу последнее время, — мать пристально посмотрела на нее. — Я по тебе скучаю. — Потом улыбнулась. — Пойду, пришлю к тебе Ральфа.

Хоуп поднялась наверх и поспешно сложила чемодан. Она даже не потрудилась переодеться. Просто влезла в пальто и вынула гребни из волос.

Ральф ждал ее внизу. Она вкратце рассказала ему, в чем дело.

— Я думаю, тебе и вправду лучше ехать, — произнес он неохотно, угрюмым тоном и поцеловал ее. — Что случилось с твоим Джоном? С ума сошел или что-то вроде этого?

Хоуп выдавила из себя смешок. «Конечно, нет, что ты. Зачем ты такое говоришь? Он просто слишком много работает».

— Большая ошибка.

Она сжала ему руку выше локтя. «Желаю хорошо провести вечер».

— Шансов немного. — Он проводил ее до двери. — Беда в том, — сказал он, — что мне до охренения скучно. Потому я и пью. Я знаю, что твою мать это не радует, но, видишь ли, я ничего не могу тут поделать.

Хоуп было подумала, что он сейчас расплачется, но глаза у него были ясные и голос звучал твердо. «Тошнит меня от всего этого», — сказал он.

— Брось, Ральф. Получай удовольствие. Здесь все твои родные. Мы все тебя любим, и твои старые друзья тоже.

Он посмотрел на неё: «Мои старые друзья… Такая толпа говнюков».

Она села на поезд, шедший без остановки из Банбери в Оксфорд. Она с запасом успевала на последний поезд в Лондон. Она сидела в слишком теплом, слишком ярко освещенном купе, вглядываясь в темные сельские пейзажи за окном, но видела только собственное, пялящееся на нее отражение. Она думала о Джоне и заставляла себя признать, что его причуды становятся проблемами, необычные выходки — предупредительными знаками… Но внутреннее сопротивление не позволяло ей зайти в этих признаниях слишком далеко. Когда же она спрашивала себя, что теперь намерена делать, то сразу погружалась в густой туман инертности и апатии: ничто не казалось ясным, никакое направление — правильным.

На смену этому чувству пришло ожесточение: в ней начало подниматься что-то вроде злости. Такого она не предвидела. Она не ожидала подобного поворота событий. Ее незаурядный, блистательно одаренный муж не должен был заболевать таким образом, становиться психически неустойчивым и создавать проблемы.

Она взглянула в лицо своему эгоизму так же, как смотрела на свое отражение в холодном, черном вагонном стекле, и велела себе пересмотреть позиции. И испытала смутную тревогу, когда поняла, что к этому не готова.

На вокзале в Оксфорде ей пришлось прождать двадцать минут. Она коротала их в грязном кафетерии вместе с обычной в таких заведениях публикой: сексуально озабоченными юнцами, бедняками и бормочущими что-то себе под нос пьяницами, и чувствовала, что злость по-прежнему сидит в ней, застрявшая, как кирпич под ребрами.

Нет, говорила она себе, это несправедливо. Какое право он имел так себя вести? Быть таким упрямым, ни с кем не считаться? Она думала о нем, о том, что он дожидается ее в квартире, и пыталась представить себе, как он ее встретит: будет ли он беззаботным и равнодушным? Или дурашливым и самодовольным? Возможно, он будет молчаливым и беспомощным или мрачным и отсутствующим? Все эти варианты она изучила и, как она поняла, даже слишком хорошо. Соответствующие монологи звучали у нее в ушах. Я вовсе не желал… Вот, в жизни бы не подумал… Я не знал, как лучше… Да плевать я хотел…

Она уже чувствовала себя изможденной и разбитой: такое часто бывает, когда предстоит взяться за большую работу, и именно из-за этой преждевременной усталости, которая на самом деле есть предвиденье усталости в будущем, обычно и откладываешь ее начало.

Лондонский поезд пришел, потом ушел. Хоуп еще посидела в грязном буфете, думая о своем, затем взяла такси и поехала к Мередит. На верхнем этаже ее коттеджа, в окнах спальни, горел свет. Мередит открыла дверь в халате, славная и растрепанная, вид ее действовал успокаивающе.

— Какого черта ты тут делаешь?

— Расписываюсь в несостоятельности.

СЧАСТЬЕ ШИМПАНЗЕ

Джоао рассказал мне эту историю, когда мы с ним были в поле. Мы наблюдали за Ритой-Мей, Лестером и Маффином. Маффин играл с Лестером, Рита-Мей время от времени вмешивалась, то перекувыркивала детеныша, то одергивала Маффина, когда игра становилась небезопасной. Мне было ясно, что эта возня и беготня доставляла молодым шимпи удовольствие; что они неплохо проводили время; что они, говоря прямым текстом, — счастливы.

На обратном пути в лагерь Джоао рассказал мне историю, услышанную им от своего отца.

Однажды двое охотников, Нтино и Ико, брели по лесу. Они увидели, что среди ветвей мулембы играют несколько шимпанзе.

— Посмотри на этих шимпанзе, — сказал Нтино, — как легко они раскачиваются на ветвях и перескакивают с одной на другую. Для них это и есть счастье.

— С чего ты взял? — спросил Ико. — Ты не шимпанзе. Откуда тебе знать, что такое счастье для шимпанзе?

— Ты не я, — ответил Нтино. — Почему ты решил, что я не знаю, счастливы шимпанзе или нет?

Я так и не нашла останков Лениного детеныша. Мы обшаривали все места, где шимпанзе строили гнезда на ночь, надеясь отыскать лоскуток кожи или крошечную кость, которую я могла бы предъявить как вещественное доказательство номер один, но нам так и не удалось установить, что сделала Рита-Мей с растерзанными останками, которые, как шарф, свисали у нее с плеча, когда она в тот день уходила из-под фигового дерева.

После смерти детеныша Лена несколько дней не показывалась. А потом появилась снова. Она держалась на расстоянии от Риты-Мей, но в остальном ее отношение к членам стаи, равно как и их к ней, практически не изменилось.

И внешне столь же нормальными выглядели мои отношения с товарищами по работе. Про убийство детеныша я не рассказала никому, кроме Джоао и Алды, и не сомневалась, что Маллабар, как и обещал, хранил полное молчание на сей счет. В лагере мне все еще сочувствовали как жертве пожара — это косвенно доказывало, что он держал слово. Со мной он был само дружелюбие. Я не извинилась и не взяла обратно сказанное о Бобо, но он вел себя так, будто я это сделала: у меня было кратковременное помрачение разума, и он меня простил.