необходимы стали для обозначения процесса формирования знания слова
ви́дение,
концепция, не говоря уже о таких вещах, как
интроспекция или Wesensschau17* [
созерцание сущности]! Вместе с ними в суждение привносится немалая степень неопределенности. Неопределенность тоже
может быть благотворной. Правда, она слишком легко позволяет витать между твердым убеждением и приятной игрой ума. Уму, подвергающему себя строгой проверке, решить: «я так действительно думаю», – принимая во внимание антиномический характер мышления вообще, о чем мы уже говорили ранее, – представляется более затруднительным, чем во времена схоластики или рационализма. Тем проще прийти к такому мнению уму поверхностному или предубежденному.
В снижение стандартов образования критического суждения немаловажный вклад, как мне кажется, внесло направление, названное по имени Фрейда. О чем, собственно, идет речь? Психиатрия обнаружила важные факты, интерпретация которых вывела ее из области психологии в область социологии и культурологии. И тогда произошло то, чему мы нередко бываем свидетелями. Ум, воспитанный на точных наблюдениях и анализе, но поставленный перед проблемой культурологической, то есть не точной, интерпретации, не располагает никакими тщательно выверенными нормами, имеющими силу доказательств, и в незнакомой ему области из каждой неожиданной мысли извлекает далеко идущие выводы, неспособные выдержать проверку историко-философским методом, который здесь требуется. Если мало осведомленная широкая публика принимает таким образом разработанную систему в качестве признанной истины, а технические термины этой системы использует как готовые к употреблению средства мышления, которые вполне пригодны для каждого, тогда множеству лиц с низкими стандартами в отношении критики предоставляется приятная возможность порезвиться в науке. Кого не приводил в изумление жалкий лепет, с помощью которого авторы популярных изданий с психоаналитическим уклоном пытались объяснить человека и мир, довольствуясь «символами», комплексами и фазами инфантильной душевной жизни для своих выводов и построения на их основе многомудрых теорий!
IX. Злоупотребление наукой
В случае расовой теории нам приходилось иметь дело с квазинаукой, которая протискивается на место подлинной науки, чтобы служить желанию властвовать. Однако желание властвовать находит гораздо более сильный и действенный инструмент в настоящей науке, которую использует для того, чтобы выдумывать и изготавливать средства обретения власти. Лозунг «знание – сила», ликующий тон буржуазно-либеральной эпохи, начинает звучать зловеще.
Наука, не обуздываемая неким высоким принципом, без сопротивления передает свои тайны гигантски разросшейся и движимой коммерцией технике, притом технике, еще менее сдерживаемой верховным принципом, поддерживающим культуру, и создающей с помощью науки все те инструменты, которые требует от нее организм власти. Техника поставляет все, в чем нуждается общество для совершенствования коммуникаций и для удовлетворения потребностей. Ее возможности все еще далеко не исчерпаны. Каждое научное достижение открывает новые горизонты, однако общество в его нынешнем виде пока не в состоянии востребовать все то, что техника способна предложить в области жилья, питания, передвижения и передачи идей.
Общество требует от опирающейся на научные достижения техники также создания средств разрушения. Не всякое истребление жизни есть военное насилие или преступление. Борьбу с бедствиями, которыми растительный и животный мир угрожает человеческой жизни, всякое общество, если оно не основано на принципе крайнего ненасилия, провозглашаемого некоторыми индийскими религиями, должно признать благодетельной и дозволенной, даже необходимой. Поддержание порядка и осуществление правосудия также могут требовать применения насилия, вплоть до лишения жизни.
Следующий шаг уже приводит к использованию науки для подавления жизни в самом зародыше. Применение искусственных средств для предохранения от возможной беременности может поддерживать общественное здоровье и служить общему благу. Но понятие власти над природой, которое мы считаем существенным для культуры, здесь, собственно говоря, уже не подходит. Это уже не власть, а насилие над природой, потенциальное ее истребление. Граница, за которой использование науки для этих целей становится злоупотреблением, зависит от моральной оценки ограничения рождаемости и, как известно, в значительной степени определяется религиозными принципами.
Не говоря уже о моральном критерии, позволяющем различать между употреблением и злоупотреблением, возникает вопрос о социальных последствиях продолжающегося ограничения рождаемости. Нет недостатка в голосах, предсказывающих быстро прогрессирующее уничтожение народонаселения, а с ним и культуры. Согласно расчетам, опирающимся на теорию наследственности и демографию, при продолжающемся ограничении рождаемости в степени, достигнутой в большинстве стран Западной Европы, вымирание резерва коренного населения стало бы вопросом нескольких поколений3. Если расчеты верны, то тем самым проблема кризиса культуры во многом утратила бы свою безотлагательность, ибо тогда закат в итоге уже предрешен заранее. Да и какой смысл в поддержании культуры, если наследников, которым она пригодилась бы, вообще не будет?
Как бы то ни было, о науке, которая технически усовершенствовала способы ограничения рождаемости и сделала их гигиенически безвредными, не может быть сказано без оговорок, что она тем самым безусловно выполнила свою функцию во благо человечеству и культуре.
Еще более критическим должно быть суждение об употреблении науки и злоупотреблении ею, когда дело касается производства прямых средств уничтожения человеческой жизни и истребления всего окружающего в гигантских размерах. Автор этих страниц вовсе не радикальный пацифист и отнюдь не поборник абсолютного непротивления. Его осуждение человекоубийства останавливается не только перед дозволенной личной самообороной и обеспечением правопорядка, он убежден также, что гражданин обязан служить своему отечеству, убивая и жертвуя своей жизнью, если этого требует его воинский долг. Но он полагает, что можно помыслить обстоятельства, при которых добровольное вымирание всего рода человеческого было бы предпочтительнее, нежели выживание некоторых при вине всех.
Минувшая Мировая война до крайности раздвинула наши представления о пределах допустимого для государства. Мы постигли и испытали на себе, что, если уж война разразилась, возможности техники, воплотившей достижения науки, вряд ли позволят оставить без применения новые средства уничтожения, воздушные и подводные, химические и баллистические. Мы взираем с чувством бессильного негодования на то, как во всем мире техника, опирающаяся на науку, продолжает производить и совершенствовать все эти средства. Однако есть одна точка, где нашей готовности мириться со всем этим должен быть положен конец. Это бактериологическая война. Кажется несомненным, что открыто восхваляемые некоторыми возможности ведения войны путем распространения болезнетворных бактерий серьезно изучаются и разрабатываются в нескольких странах4. Можно спросить: какая разница, оперируют ли взрывчатыми веществами, газом или микробами? Разве раньше не отравляли колодцы? – И правда, это лишь дело вкуса. Но если дело дойдет до того, что люди, с помощью науки, станут уничтожать друг друга тем, чего все прежние культуры, от самой высокой до самой низкой, страшились как вмешательства Богов, Судьбы, Демонов или Природы, то это будет такой сатанинской насмешкой над устоями нашего мира, что виновному человечеству тогда лучше бы сгинуть в своем бесчестии.
Если культура, в которой мы живем, восстановится до лучшего порядка вещей и