— Все очень просто, Лил, — сказал я, и пока она в пятый раз в течение часа обувала Эви, я проконсультировался с кубиком. Он велел (один шанс из шести) сказать правду.
— Я играл с ним в игру с костями, он проиграл и должен был украсть три доллара из твоего кошелька.
Она смотрела на меня в недоумении. Прядь белокурых волос свисала ей на лоб, а голубые глаза сразу выцвели.
— Он должен был украсть три доллара из моего кошелька?
Я сидел в своем уютном кресле с трубкой и «Таймс», развернутой у меня на коленях.
— Это маленькая глупая игра. Я придумал ее, когда тебя не было, чтобы помочь Ларри научиться самодисциплине. Игрок придумывает определенные варианты, некоторые из них неприятные, вот как воровство, а потом Жребий выбирает, который из них ты должен выполнить.
— Кто должен выполнить? — Она прогнала Эви на кухню, подвинулась на край дивана и закурила сигарету. Она хорошо провела время в Дейтоне, и мы насладились славной встречей, но сейчас загар начал сходить с ее лица, и оно становилось все более пунцовым.
— Игрок или игроки.
— Не понимаю, о чем ты.
— Это просто, — сказал я (обожаю эти два слова: я всегда представляю Иммануила Канта, произносящего их, прежде чем записать первое предложение «Критики чистого разума», или американского президента, прежде чем пуститься в объяснение политики войны во Вьетнаме).
— Чтобы помочь Ларри расширить сферы этой юной…
— Воровать!
— …новые сферы его юной жизни, я придумал игру, посредством которой ты придумываешь вещи, которые можно сделать…
— Но воровать, Люк, то есть…
— Из которых Жребий потом делает выбор.
— И воровство было одним из вариантов.
— Это всё внутри семьи, — сказал я.
Она уставилась на меня, сидя на краю дивана, руки скрещены на груди, сигарета между пальцев. Она выглядела удивительно спокойной.
— Люк, — медленно начала она, — я не знаю, что у тебя на уме в последнее время. Не знаю, в здравом ли ты уме или нет. Не знаю, пытаешься ли ты уничтожить меня или своих детей, или себя, но если ты… если ты… еще раз втянешь Ларри в любую из своих больных игр… я… тогда я…
Ее удивительно спокойное лицо вдруг раскололось десятками трещин, как разбитое зеркало, глаза наполнились слезами, она отвернулась и, с трудом вдохнув, сдержала вопль.
— Не делай этого. Пожалуйста, не нужно, — прошептала она и вдруг села на подлокотник дивана, не поворачивая лица. — Пойди и скажи ему, чтобы никаких больше игр. Никогда.
Я поднялся, «Таймс» полетела на пол.
— Прости, Лил. Я не понимал…
— Никаких… Ларри… больше игр.
— Я скажу ему.
Я вышел из комнаты, пошел в его спальню и сказал. Его дайс-карьера завершилась всего лишь на девятом Дне.
Пока Жребий не воскресил ее.
19
Мое детство! Мое детство! Боже мой, я уже написал сто восемьдесят с лишним страниц, а вы даже не знаете, был ли я на искусственном или грудном вскармливании! Вы не знаете, когда меня отняли от груди и как; когда я впервые открыл, что у девочек нет никакой штучки, сколько я переживал из-за того, что у девочек ее не оказалось, и когда я впервые обрадовался, что у девочек ее нет. Вы не знаете, кто были мои прадедушки и прабабушки, дедушки и бабушки; вы даже ничего не знаете о моей матери и отце. И о моих братьях и сестрах! Об окружающей меня обстановке! О моем социально-экономическом происхождении! Моих ранних травмах! Моих ранних радостях! О знаках и предзнаменованиях, окружающих мое рождение! Дорогие друзья, вы не знаете ничего из этого «копперфильдовского дерьма» (цитата из Говарда Хьюза), которое составляет суть автобиографии!
Расслабьтесь, друзья мои, я и не собирался вам ничего рассказывать.
Традиционные автобиографии хотят помочь вам понять, как «формировался» человек. Я полагаю, что большинство человеческих существ, подобно глиняным ночным горшкам, «сформированы» — и используются — соответственно. Но не я. Я рождаюсь заново с каждым падением зеленого кубика и, бросая Жребий, в тот же миг уничтожаю себя. Прошлое — пришлое, пустое, пошлое — лишь иллюзорные события, созданные окостеневшей маской, чтобы оправдать иллюзорное, косное настоящее. Жизнь течет, и единственным возможным оправданием автобиографиям служит то, что их пишут случайно, как эту. Когда-нибудь высшее существо напишет почти совершенную и абсолютно честную автобиографию:
«Я живу».
Однако я признаю, что у меня на самом деле есть мать, и она человек. Это все, что я готов признать.
20
В ноябре мне позвонил доктор Манн и проинформировал, что, пока я на неделю ездил на конференцию в Хьюстон, Эрик Кеннон выкидывал номера; что необходимо увеличить ему дозу препаратов (транквилизаторов), и не буду ли я так любезен специально приехать в больницу и как можно скорее с ним встретиться. Эрика, возможно, придется перевести в другое заведение. Сидя в своем временном офисе на Острове, я прочел отчет старшего санитара Херби Фламма об Эрике Кенноне. В нем была своего рода мощь прозаика, которую Генри Джеймс искал пятьдесят лет и не нашел:
Необходимо доложить, что пациент Эрик Кеннон — смутьян. В моей жизни было немного пациентов, которых я отнес бы к этой категории, но этот таков. Кеннон — сознательно злостный смутьян. Он беспокоит других пациентов. Хотя я всегда считал это отделение одним из самых спокойных [sic] на острове, с того времени, как он появился, тут один шум и беспорядок. У пациентов, молчавших годами, теперь не закрывается рот. Пациенты, стоявшие всегда в одном и том же углу, теперь играют стульями в «бросай-лови». Многие пациенты поют и смеются. Это беспокоит пациентов, которым необходим покой и тишина, чтобы поправиться. Кто-то постоянно ломает телевизор. Я думаю, м-р Кеннон шизофреник. Временами он бродит по отделению милый и тихий, словно пребывает в мире грез, а иногда он сует свой нос повсюду и шипит, как змея, на меня и на пациентов, будто он тут в палате главный, а не я.
К несчастью, у него есть последователи. Многие пациенты стали отказываться от успокоительного. Некоторые не посещают механическую мастерскую для производственной терапии. Двое пациентов, прикованных к креслу-каталке, делают вид, будто могут ходить. Пациенты проявляют неуважение к больничной пище. Когда один мужчина болел желудком, другой пациент начал есть его рвоту, заявляя, что так гораздо вкуснее. У нас в отделении нет достаточного количества палат строгого режима. Также пациенты, которые отказываются принимать успокоительное или не проглатывают его, не прекращают петь и смеяться, когда мы вежливо их просим. Неуважение повсюду. У меня иногда возникает чувство, что меня в отделении не существует. Я имею в виду, никто больше не обращает на меня внимания. Мои санитары часто испытывают искушение применить к пациентам физическую силу, но я напоминаю им о клятве Гиппократа. Ночью пациенты не желают оставаться в постели. Они ведут разговоры друг с другом. Собрания, я думаю. Они шепчутся. Не знаю, есть ли против этого правило, но рекомендую это правило ввести. Шептаться даже хуже, чем петь.
Мы отправили несколько его последователей в отделение У [отделение для буйных], но пациент Кеннон хитер. Он никогда ничего не делает сам. Думаю, он распространяет в отделении нелегальные наркотики, но мы ничего не нашли. Он никогда ничего не делает, а всё происходит.
Я должен об этом доложить. Это серьезно. 10 сентября, в 14:30 в большом зале прямо перед сломанным и безжизненным телевизором большая группа пациентов начала обниматься. Обнявшись, они образовали круг и начали то ли мычать, то ли стонать. Они продолжали сходиться все ближе, мычать и раскачиваться или вибрировать, как гигантская медуза или человеческое сердце, причем среди них были одни мужчины. Они проделывали все это, и санитар Р. Смит попытался прекратить безобразие, но они держались друг за друга очень крепко. Я тоже попробовал разорвать их круг настолько мягко, насколько мог, но тут он сам внезапно разомкнулся, и двое мужчин схватили меня и против всей моей воли втащили в этот ужасный круг. Я не могу найти слов, чтобы выразить, как это было отвратительно.
Пациенты не выказывали никакого уважения и продолжали незаконно обниматься, пока четверо санитаров из отделения Т плюс Р. Смит не спасли меня, разорвав круг настолько мягко, насколько могли, к несчастью, случайно сломав мне руку (думаю, нижняя малая большеберцовая).
Это событие типично для дурной обстановки, которая установилась в нашем отделении с того времени, как появился пациент Кеннон. Он был в том круге, но, поскольку их там было восемь человек, доктор Венер сказал, что мы не можем отправить их всех в отделение У. С технической точки зрения, правила не запрещают обниматься, что опять-таки указывает на необходимость продумать этот вопрос.