Читать интересную книгу Жена мудреца (Новеллы и повести) - Артур Шницлер

Берта вздрогнула, ей почудилось, будто она пробудилась от глубокого сна. Она открыла глаза. Воздух словно дрожал и плыл вокруг нее. Дорога была уже наполовину в тени, кладбищенская стена наверху, на холме, не озарялась солнцем; Берта быстро тряхнула головой, словно для того, чтобы окончательно проснуться. Ей показалось, будто прошел целый день, целая ночь с тех пор, как она села на эту скамью. Как могло случиться, что время пронеслось так быстро? Она осмотрелась кругом. Где ее мальчик? Вот он, позади нее, играет с детьми доктора Фридриха, няня стоит возле них на коленях и помогает им строить замок из песка. На аллее появилось теперь больше народу, чем раньше. Берта знала почти всех, ежедневно встречала она одних и тех же людей. Но с большинством из них разговаривала редко, и потому они мелькали перед нею, как тени. Вот прошел седельный мастер Петер Новак с женой, доктор Реллингер проехал в маленьком экипаже и поклонился ей, вот прошли обе дочери домовладельца Венделейна, а там медленно проехали на велосипеде за город лейтенант Байер с невестой. На время все движение прекратилось, и Берта слышала позади себя только смех детей. Затем она увидела, как кто-то медленно идет из города, и уже издали узнала господина Клингемана, который в последнее время стал часто заговаривать с нею. Двенадцать или пятнадцать лет тому назад он переселился в этот город из Вены; говорили, что раньше он был врачом, но из-за профессиональной ошибки или еще худшего проступка принужден был оставить врачебную практику. Другие утверждали, что он вообще никогда не получал врачебного диплома и, как недоучившийся студент, в конце концов оставил ученье. Сам он выдавал себя за философа, который пресытился жизнью в большом городе и потому переехал в маленький городок, где мог прилично жить на остатки своего состояния. Ему было теперь лет сорок пять, не больше, он был еще в расцвете сил, но часто казался каким-то потрепанным и непривлекательным. Уже издали он заулыбался молодой вдове, но не ускорил шага и, наконец, остановился перед нею с насмешливым поклоном — так он приветствовал всех и каждого.

— Добрый вечер, красавица, — сказал он.

Она ответила на его поклон. Как раз сегодня он, видимо, старался выглядеть молодым и элегантным. Темно-серый сюртук плотно облегал его фигуру, голову покрывала коричневая соломенная шляпа с узкими полями и черной лентой; на шее болтался маленький красный, криво повязанный галстук. Он с минуту постоял молча, покрутил белокурые, слегка тронутые се« диной усы, затем спросил:

— Вы были там, наверху, сударыня?

Довольно презрительно, не поворачивая ни головы, ни глаз, он показал через плечо на кладбище. Клингеман слыл во всем городе человеком, для которого нет ничего святого, и Берта, пока он стоял перед нею, вспомнила все, что о нем рассказывали. Было известно, что он сожительствует со своей кухаркой — впрочем, он называл ее «экономкой» — и одновременно с хозяйкой табачной лавочки; та обманывала его с капитаном расквартированного здесь полка, о чем он гордо и печально поведал Берте; кроме того, в городе было несколько девиц на выданье, которые до известной степени интересовались им. Когда кто-нибудь намекал на это обстоятельство, он отпускал насмешливые замечания о браке вообще; некоторые ставили ему в упрек подобные взгляды, но в конце концов это даже вызывало уважение к нему.

— Я просто гуляла, — ответила Берта.

— Одна?

— О нет, с сыном.

— Верно, да вот и он! Привет тебе, маленький смертный!

Говоря это, он смотрел поверх малыша.

— Можно мне на минутку подсесть к вам, фрау Берта? — Он насмешливо произнес ее имя и сел, не дожидаясь ответа. — Я слышал сегодня утром, как вы играли на рояле, — продолжал он. — Знаете, какое у меня впечатление? Музыка, должно быть, заменяет вам все. — Он повторил: «все» и при этом так посмотрел на нее, что она покраснела. Затем продолжал: — Очень жаль, что мне редко удается слышать вас! Если я случайно не прохожу мимо вашего окна, когда вы играете...

Берта заметила, что он все ближе придвигается к ней и рукой касается ее руки. Невольно она отодвинулась. Вдруг она почувствовала, как сзади кто-то обнял ее, откинул ей голову назад и прикрыл рукой глаза. На мгновенье ей почудилось, будто рука Клингемана лежит у нее на веках, и она крикнула: «Вы с ума сошли!» Смеющийся мальчишеский голос у нее за спиной ответил:

— Нет, как это смешно, когда ты говоришь мне «вы», тетя Берта!

— Дай мне хоть глаза открыть, Рихард! — сказала Берта, пытаясь отвести его руки от своих глаз, затем повернулась и спросила: — Ты идешь из дому?

— Да, тетя, кстати я принес тебе газету.

Берта взяла у него газету и стала ее просматривать. Клингеман встал и обратился к Рихарду.

— Вы уже сделали все уроки? — спросил он.

— Нам больше не задают никаких уроков, господин Клингеман, в июле мы получаем аттестат зрелости.

— Так вы и в самом деле на будущий год уже станете студентом?

— На будущий год? Осенью! — При этом он щелкнул по газете, которую держала тетка.

— Что тебе нужно, невоспитанный мальчишка?

— Тетя, будешь ты навещать меня в Вене?

— И не подумаю! Буду рада избавиться от тебя.

— Вот едет господин Рупиус, — сказал Рихард.

Берта опустила газету. Она взглянула туда, куда был устремлен взгляд Рихарда. По аллее из города служанка катила кресло на колесах, в котором сидел мужчина с непокрытой головой, мягкая шляпа лежала у него на коленях, плед спускался с колен на ноги. Лоб у него был высокий, волосы гладкие, белокурые, поседевшие на висках, глаза большие, выразительные. Проезжая мимо скамьи, он только слегка склонил голову, но не улыбнулся. Берта знала, что он наверняка велел бы остановиться, если бы она была одна; он посмотрел только на нее, и его приветствие словно бы предназначалось ей одной. Ей показалось, что взгляд его никогда еще не был так серьезен, как сегодня. Это очень опечалило ее, потому что она чувствовала глубокую симпатию к этому разбитому параличом человеку. Когда он проехал, Клингеман сказал:

— Бедняга! А женушка, должно быть, опять в Вене?

— Нет, — чуть ли не сердито ответила Берта, — я говорила с нею час тому назад.

Клингеман замолчал, так как почувствовал, что дальнейшие замечания о таинственных поездках фрау Рупиус противоречили бы его репутации свободомыслящего человека.

— Он действительно больше никогда не сможет ходить? — спросил Рихард.

— Никогда, — ответила Берта.

Она знала это, потому что ей однажды сказал об этом сам господин Рупиус, когда она навестила его в те дни, что жена его была в Вене. Но сегодня он показался ей особенно несчастным, ибо, как раз когда господин Рупиус проезжал мимо, она, читая газету, увидела имя человека, которого считала счастливцем. Невольно прочла она еще раз: «Наш знаменитый соотечественник Эмиль Линдбах несколько дней тому назад вернулся в Вену после гастролей в Испании и во Франции, которые принесли ему шумный успех. В Мадриде замечательный артист имел честь играть в присутствии королевы. 24-го числа сего месяца Линдбах примет участие в благотворительном концерте в пользу жителей Форарльберга, пострадавших от недавнего наводнения[18], концерт этот вызывает живой интерес у публики, несмотря на конец сезона».

Эмиль Линдбах! Берте было довольно трудно представить себе, что это тот самый человек, которого она прежде любила, — когда же это было? — двенадцать лет тому назад. Двенадцать лет! Она почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо, будто ей вдруг стало стыдно, что она так постарела.

Солнце зашло. Берта взяла мальчика за руку, распрощалась со всеми и медленно пошла домой. Дом, где она жила, стоял на одной из новых улиц; из окон второго этажа открывался вид на холмы, напротив расстилался большой пустырь. Берта поручила своего малыша служанке, села у окна, взяла газету и стала опять читать. У нее была привычка просматривать прежде всего новости искусства; привычка эта укоренилась с детства, когда она обычно ходила с братом, — с тем, что стал актером, — на галерку Бургтеатра[19]. Ее интерес к искусству, естественно, возрос, когда она стала учиться в консерватории; тогда она знала имена даже самых незначительных актеров, певцов, пианистов, а позже, когда ей пришлось перестать ходить в театр и заниматься в консерватории, когда пришлось распрощаться с мечтами об артистической карьере, у нее все же осталось какое-то чувство причастности к этому радостному миру, напоминавшее тоску по родине. Однако уже в последние годы ее жизни в Вене все это почти утратило для нее значение, а с тех пор, что она поселилась в этом городе, и вовсе перестало занимать, так как высшим художественным наслаждением, которое здесь могли предложить, были случайные любительские концерты. В первый год своего пребывания в этом городе она участвовала в одном из таких концертов в ресторане «Красное яблоко» — сыграла с одной местной дамой в четыре руки два марша Шуберта. Она так волновалась тогда, что поклялась никогда больше не выступать публично, и была даже довольна, что прервала свою артистическую карьеру. Чтобы стать артисткой, нужно иметь совсем иной характер, такой, например, как у Эмиля Линдбаха. Да, он рожден для эстрады! Она поняла это сразу, когда увидела, как он вышел На подмостки во время ученического концерта, как непринужденно откинул назад волосы, как насмешливо-высокомерно взглянул на публику, а после первых аплодисментов поклонился так спокойно, будто давно привык к успеху. Удивительно! Думая об Эмиле Линдбахе, она представляла его себе таким же юношей, почти мальчиком, каким он был тогда, когда они знали и любили друг друга. А между тем совсем недавно, сидя однажды вечером в кафе с деверем и невесткой, она увидела в иллюстрированном журнале его фотографию, он очень изменился. Он не носил больше длинных волос, черные усы были словно оттянуты щипцами книзу, шею подпирал необыкновенно высокий воротник, галстук был повязан по новой моде. Невестка нашла, что он похож на польского графа.