Читать интересную книгу Аномалии личности - Борис Братусь

Очевидно, однако, что безусловное согласие с таким мнением означало бы по сути приговор многим, претендующим на объективность методам в психологии личности. «Трудно найти,— пишет по поводу приведенных слов М. М. Бахтина А. В. Петровский,—другое столь сильно и лаконично выраженное обвинительное заключение, предъявленное детерминистической психологии, которая в своей экспериментальной практике, минуя интроспекцию, пытается получить (подсмотреть, предсказать, определить) эту заочную правду о личности другого человека, исследуя как раз то ее "вещное бытие", которое Бахтин... объявляет "унижающей и умертвляющей ложью"» 2.. Далее, принципиально возражая Бахтину, Петровский утверждает, что как раз при опоре на "вещное бытие", только принимая во внимание его реалии, возможно объективное познание личности, в том числе и "диалогическое проникновение" в ее глубины.

Этим утверждением, при всей его авторитетности, не снимается, однако, едва ли не главная проблема: если возможна "заочная правда о личности" (а это действительно необходимое условие научности психологии), то какова должна быть эта правда, чтобы она согласовывалась, не противоречила трансцендирующей, не имеющей фиксированных границ природе человеческого развития, чтобы, будучи высказанной, не обернулась, как предупреждал Бахтин, обманом, уводящим и ложным суждением, ибо человек, которого мы определили сегодня, завтра или в любой другой день способен измениться, перейти установленные нами для него ограничения, совпадения с самим собой, и тогда выходит, что мы при всех наших стремлениях к объективности описали, следовательно, не его реального, движущегося, живого, а мертвый слепок с одного лишь варианта, поворота, изгиба его жизненного пути, может быть, к тому же и случайного, временно возникшего, не имеющего к нему, изменившемуся, непосредственного актуального касательства.

Решение проблемы, на наш взгляд, заключается в достаточно четком различении понятий "личность" и "человек", определении личности как способа организации присвоения человеческой сущности и исходя из этого — сосредоточении внимания преимущественно не на готовых, сложившихся свойствах личности, а на механизмах их формирования, становления, непрекращающегося движения. Тогда данные исследования (полученные или путем изучения конкретных продуктов деятельности, "вещного бытия", или анализа диалогических форм общения, или применения лабораторных экспериментов и т. п.) могут стать одновременно и объективными, и не противоречащими трансцендирующей, изменяющейся природе человека, ибо в такого рода исследованиях мы будем стремиться фиксировать, овеществлять, ставить границы и определять масштабы не развития человека как такового, которое не имеет фиксированной, заранее установленной границы и масштаба [74], но психологическим механизмам, путям, которые опосредствуют это развитие, существенно влияя на его ход и направление. Что же касается неизбежно возникающего, движущего, а следовательно, и неустранимого противоречия между "вещным" (конечным) и "смысловым" (потенциально бесконечным), то оно в свете сказанного не есть препятствие объективному познанию личности, обходить которое надо постулированным современной академической психологией возвеличиванием осязаемого "вещного" в ущерб неясному смысловому (в противовес "понимающей психологии", феноменологическим, экзистенциальным подходам или литературоведческим толкам о превалировании второго над первым). Следует не избегать, не маскировать это противоречие, а, напротив, выделить и зафиксировать его как первую объективную данность, как важнейший внутренний механизм личности, который подразумевает преодоление, отрицание овеществленных форм бытия через изменение смыслового восприятия, равно как изменение смыслового восприятия обусловливается изменившимися формами бытия вещного.

Но для исследования личности, прежде всего такого, которое ставит задачей понимание ее реального жизненного движения, необходимо накопление достаточного эмпирического материала, данных о клинике, т. е. подробного, систематического описания изменений интересующих нас личностных феноменов. Здесь мы сразу сталкиваемся, однако, с серьезными трудностями. Дело в том, что клиника нормального поведения человека (без анализа которого, как мы знаем, нельзя должным образом понять и развития аномального) оставалась, как ни странно, по сути закрытой для научной психологии личности. Это касалось даже такой наиболее изученной ее отрасли, как детская психология, которой, по словам Д. Б. Эльконина и Т. В. Драгуновой, явно не хватало клиники детского развития, т. е. описания "одних и тех же детей на протяжении всего возрастного периода с фиксацией их поведения, деятельности и взаимоотношений с окружающими во всех основных сферах жизни" 4.. Что касается клиники взрослой жизни человека, то она была представлена в сочинениях по психологии и вовсе отрывочно. В отечественной науке, пожалуй, один Б. Г. Ананьев систематически и настойчиво выступал с призывом широко развернуть исследования возрастной психологии зрелости или взрослости 5., но в его собственных работах и в работах его учеников нашла отражение в основном психофизиологическая, а не собственно внутриличностная, мотивационно-смысловая динамика взрослости.

В последнее время интерес к развитию личности, перипетиям ее жизненного пути стал заметно активизироваться, что определяется не только внутренней логикой движения науки, но и насущными требованиями практики, в особенности в области воспитания и коррекции личности. Но, как мы уже говорили, приступить к развертыванию этого анализа оказывается по сути невозможным без наличия исходного ориентирующего материала — систематического описания интересующих нас феноменов поведения.

Пожалуй, первый, самый очевидный выход из создавшегося затруднения — рекомендовать обращение к уже существующим жизнеописаниям, и прежде всего к богатейшему материалу художественной литературы. Нельзя сказать, что такое обращение — редкость для психологии: примеры из художественной литературы можно встретить на страницах самых солидных общетеоретических исследований. Однако использование художественного образа как метода психологического исследования, определение его возможностей и ограничений не нашли должного отражения в научной литературе, в том числе в той, которая непосредственно обращена к психологии искусства. Обычно в подобного рода работах делается попытка раскрытия тайн литературного творчества, искусства вообще с помощью гипотез научной психологии. Нас же сейчас интересует обратная задача — понять, чем и с какой стороны накопленные в литературе образы и описания могут быть полезны для психологии.

В качестве примера немногих исключений можно назвать статью Г. Олпорта 6., в которой .обсуждается проблема существования двух подходов — психологического и художественного — к пониманию личности и делается ряд ценных для психологии выводов, из которых отдельные мы используем ниже, и небольшую, но яркую заметку Б. М. Теплова, где тонкому психологическому разбору известных пушкинских образов — Татьяны, Германна, Моцарта, Сальери — предпосланы слова, до сих пор не утратившие своей актуальности и остроты: "Анализ художественной литературы обычно не указывается в числе методов психологического исследования. И фактически психологи этим методом не пользуются". Между тем автор "глубоко убежден, что художественная литература содержит неисчерпаемые запасы материалов, без которых не может обойтись научная психология..." 7.. Полностью солидаризируясь с этими словами, остановимся, ввиду недостаточности специальных разработок, подробнее на этом вопросе.

Действительно, в художественных произведениях находим самые разнообразные характеры и модели поведения людей во всевозможных жизненных ситуациях. Развернутые и яркие описания эволюции человеческой души, истории ее возвышений и деградации, удивительных побед духа и его же постыдных поражений, рассмотрение путей, ведущих к подвигу и подвижничеству, и путей, приводящих к падению и прозябанию, показ внутренней логики и цепи внешних событий, толкающих человека на преступление и предательство или, напротив, к раскаянию, самоотречению и жертве, описание дум и смятения человека перед казнью или самоубийством, описание радости и просветления при неожиданном избавлении от гибели, раскрытие многообразия любовных перипетий и семейных тайн, отношений между детьми и родителями, начальниками и подчиненными, учителями и учениками — все это и многое другое, что наполняет человеческую жизнь от рождения до смерти, вдумчивый психолог (как и любой вдумчивый читатель) найдет в художественной литературе.

К этому, особенно в контексте данной книги, необходимо добавить, что художественные описания и образы вовсе не ограничены кругом обыденно понимаемой нормы как некоей среднестатистической середины, но, напротив, нередко стремятся к прорыву этого круга, к постижению внутренней сути случаев исключительных, отклоняющихся как в сторону героического, возвышенного, так и в сторону низменного, извращенного. Не обходит при этом литература и явных психических аномалий. Среди множества описаний симптомов аномального поведения и душевной патологии видное место занимают те, первооткрывателями которых были писатели. Комментируя этот факт, врач-психиатр М. И. Буянов пишет в рецензии на словарь психиатрических терминов В. М. Блейхера: "На первый взгляд нет ничего более чуждого литературе и искусству, нежели медицинские термины. Большинству читателей-неспециалистов они представляются чем-то вроде китайской грамоты. Однако стоит даже очень не сведущему в медицине человеку заглянуть в словарь Блейхера, как он с удивлением обнаружит множество знакомых имен и словосочетаний, давным-давно вошедших в его интеллектуальный багаж. Фактически в этом словаре отражена вся мировая литература. Тут и синдромы Отелло, Алисы в стране чудес, Мюнхаузена, Пиквикский синдром, и геростратизм, и комплексы Эдипа, Антигоны и других героев древних мифов... Писатели и художники первыми поведали нам о многих нарушениях и отклонениях психики, за исследование которых медики принимались, как правило, спустя десятилетия. В "Записках сумасшедшего" Гоголь убедительно показал этапы бреда, описанные учеными только через полвека. Феномен двойника, почти исчерпывающе проанализированный Гофманом, Эдгаром По и особенно Ф. М. Достоевским, узаконен в медицине спустя 77 лет после выхода повести "Двойник"... Подобных фактов можно привести много" [75].