немолодой, лет под шестьдесят. Теперь я знал все, что хотел. Я даже поднял было трубку, чтобы позвонить ему. Но положил ее. В конце концов, о чем нам говорить? Как умер мой отец? Моя мать? Я для них умер раньше, и теперь, из-за гроба, я не имел права спрашивать о них. В эту минуту я чувствовал, что спрашивать об этом было бы каким-то извращением, как будто я обманул их, трусливо бежав от судьбы, спрятавшись за время, которое было для меня не таким смертельным, как для них. Это они похоронили меня среди звезд, а не я их на Земле…
Я все-таки позвонил. Долго не отвечали. Наконец отозвался робот-секретарь и сказал, что Атал Брегг выехал.
– Куда? – быстро спросил я.
– На Луну. Он выехал на четыре дня. Что ему передать?
– Что он делает? Его профессия? – спросил я. – Я… не знаю, тот ли это, кого я ищу, быть может, я ошибся…
Робота как-то легче было обманывать.
– Он психопед.
– Благодарю. Я сам позвоню еще раз, через несколько дней.
Я положил трубку. Во всяком случае, он не был астронавтом; и то хорошо.
Я снова вызвал внутренний Инфор и спросил, что он может мне рекомендовать для развлечения на два-три часа.
– Приглашаем вас в наш реал, – ответил он.
– Что там идет?
– «Возлюбленная». Это самый последний реал Аэн Аэнис.
Я спустился вниз: реалон находился в подземном помещении. Спектакль уже начался, но робот у входа сказал, что я почти не опоздал – каких-нибудь несколько минут. Он проводил меня в темноту, каким-то странным образом извлек из нее яйцевидное кресло и, усадив меня, исчез.
Первое впечатление было такое, как будто я сидел возле самой сцены, или нет – на самой сцене, так близко были артисты. Казалось, протяни руку – и можно их коснуться. Если бы я стал выбирать, то вряд ли сумел бы выбрать спектакль лучше: это была какая-то историческая драма, и относилась она к моему времени; время действия не было четко определено, но оно происходило, судя по некоторым деталям, через несколько лет после нашего отлета.
Сначала я развлекался лицезрением костюмов; декорации были натуралистические, именно это меня и развлекало множеством ошибок и анахронизмов. Герой, очень симпатичный брюнет, вышел из дома во фраке (хотя было раннее утро) и отправился в автомобиле на свидание с возлюбленной; на нем был даже цилиндр, только серый, словно действие происходило в Англии и он отправился на дерби. Потом появился романтический трактир, такого трактирщика я в жизни не видывал – он выглядел как пират; герой присел на полы фрака и через соломинку потягивал пиво; и все в том же духе.
И внезапно я перестал усмехаться; вошла Аэн. Она была одета во что-то никогда не существовавшее, но это вдруг потеряло значение. Зритель знал, что она любит другого, а этого юношу обманывает; типичная мелодраматическая роль коварной женщины, штампованная и банальная. Но Аэн и здесь осталась на высоте. Она играла девушку, живущую только настоящим моментом; чувственную, легкомысленную и – по безграничной наивности своей – жестокую. Невинную девчонку, которая делала несчастными всех, потому что не хотела обижать никого. В объятиях одного она забывала о другом, и делала это так, что невольно верилось в ее искренность в эту минуту.
И вся чепуховая драма рассыпалась прямо на глазах, и оставалась только Аэн – великая актриса.
Затем я отправился к себе наверх упаковывать вещи, потому что через несколько минут предстояло выезжать. Оказалось, что вещей больше, чем я себе представлял. Я еще не уложил всего, когда запел телефон: прибыл мой ульдер.
– Сейчас спускаюсь, – сказал я.
Робот-носильщик забрал пакеты, и я двинулся за ним из комнаты, как вдруг телефон снова зазвонил. Я остановился в нерешительности. Негромкий сигнал повторился. «Пусть не думает, что я струсил», – решил я и поднял трубку, не вполне, однако, сознавая, зачем это делаю.
– Это ты?
– Да. Проснулась?
– О, давно. Что делаешь?
– Я видел тебя. В реале.
– Да? – коротко спросила она, но в ее голосе я уловил торжество. Это означало: теперь ты мой.
– Нет.
– Что нет?
– Девочка, ты великая актриса. Но только я совсем не тот, каким тебе кажусь.
– Сегодня ночью мне тоже казалось? – перебила она. В ее голосе дрожало веселье, и мне вдруг стало смешно. Я никак не мог подавить смех: этакий звездный квакер, однажды согрешивший, но отныне суровый, кающийся и добродетельный.
– Нет, – сказал я, сдерживаясь, – тебе не казалось. Но я уезжаю.
– Навсегда?
Ее развлекал этот разговор.
– Девочка, – начал было я и замолчал, не зная, что сказать. В трубке слышалось только ее дыхание.
– И что же дальше? – спросила она.
– Не знаю, – ответил я и торопливо поправился: – Ничего. Уезжаю. Это бессмысленно.
– Ты прав, – согласилась она, – может быть, поэтому и великолепно. Что ты смотрел? «Настоящих»?
– Нет. «Возлюбленную». Слушай…
– О, это совершеннейшая дрянь. Я видеть ее не могу. Самая ужасная моя роль. Посмотри «Настоящих», или нет, приходи вечером. Я тебе покажу. Нет, нет, сегодня я не могу. Завтра.
– Я не приду, Аэн. Я действительно сейчас уезжаю…
– Не называй меня Аэн, называй «девочка»…
– Девочка, черт тебя побери! – крикнул я и бросил трубку.
Спустился вниз, оказалось, что ульдер на крыше.
На крыше располагались сад с рестораном и взлетная площадка. Собственно говоря, это был ресторан-аэродром, путаница этажей, летающие перроны, невидимые стекла – я бы и за год не нашел здесь моего ульдера. Меня проводили к нему прямо-таки за ручку. Он был меньше, чем я думал. Я спросил, сколько продлится перелет, – мне хотелось почитать.
– Около двенадцати минут.
На такое время не стоило браться за книгу. Внутри ульдер немного напоминал экспериментальную ракету Термо-Факс, которую я когда-то водил, но был комфортабельней, а стены его, едва лишь дверь закрылась за роботом, вежливо пожелавшим мне счастливого пути, тотчас стали прозрачными, так что мне, сидевшему на первом из четырех кресел (остальные не были заняты), казалось, что я лечу на кресле внутри большой стеклянной банки.
Забавно, но это походило больше на ковер-самолет, чем на ракету или настоящий самолет. Этот странный экипаж сначала взвился вертикально вверх, не испытывая при этом ни малейшей вибрации, потом издал протяжный свист и помчался горизонтально, точно пуля. И снова произошло то же самое, что я уже когда-то заметил: момент ускорения никак не ощущался. Тогда, в порту, я еще мог думать, что пал жертвой воображения, но сейчас не оставалось сомнений. Трудно выразить чувства, овладевшие мной: ведь если они действительно сумели преодолеть силы инерции, то все гибернации, испытания, отборы, все муки и страдания