Читать интересную книгу Бессердечная Аманда - Юрек Бекер

Сначала за ней отправился Себастьян, потом, когда в коридоре раздался его плач, и я. Она заперлась в ванной. Когда я постучал в дверь и сказал, что это же было всего-навсего предложение, ну, может не очень удачное, она ответила через закрытую дверь, что мысль о раздельных комнатах вполне приемлема, но нам следует подумать о том, что, может быть, раздельные квартиры — еще лучше. В этот момент я ощутил нашу разницу в возрасте как никогда остро. Вернувшись в кухню, где мы с Себастьяном ждали ее, она грустно посетовала на то, что мне уже понадобился повод; она никогда бы не подумала, что отпущенное нам время истечет так быстро. Мне понадобилось немало времени, чтобы устранить последствия этого недоразумения.

Еще до этого был один конфликт, касавшийся нас всех четверых (Рудольфа, Аманды, Луизы и меня), и, хотя он развивался не так драматически и на первый взгляд благополучно разрешился, мне кажется, мы до самого конца, за все эти годы, так и не смогли преодолеть его разрушительного воздействия. (Относительно нас с Амандой это лишь предположение, что же касается Луизы и Рудольфа, то я знаю это точно.) Конечно, мне потом все же пришлось прочитать рукопись Аманды, конечно, она мне не понравилась; конечно, я почувствовал опасность для нас обоих, исходившую от этой рукописи. Поскольку у меня не хватило духу выдавить из себя фальшивую похвалу, я решил прикинуться дураком. Я промолчал, украдкой положив рукопись обратно на ее письменный стол, в надежде на то, что это достаточно красноречивый ответ. Я даже был уверен, что необычайно тонкая и проницательная Аманда скорее откусит себе язык, чем напомнит мне о моем долге высказать суждение по поводу ее прозы. Я ошибся.

Мне до сих пор непонятно, что она ожидала услышать. Не могла же она подумать, что я положил ее рукопись на место из любви к порядку, просто позабыв в спешке выразить ей свой восторг? Выслушивать мою критику ей тоже не хотелось — так чего же ей было от меня нужно? Поскольку я не ожидал вопроса, я не был готов к ответу. Я же не мог высказать ей все то, что накопилось у меня в душе, когда я читал рукопись, — что одного лишь ума недостаточно для писательского ремесла (это скорее второстепенная предпосылка), что ее текст болен безъязыкостью (то есть что возвышенно-напыщенную манеру изъясняться она считает литературным языком); что она тщетно стремится компенсировать банальность изображаемых действий и событий чрезмерной подробностью описания; что корабль ее повествования кочует по волнам и никак не пристанет ни к одной пристани! Что я, черт возьми, могу сказать любимой женщине в такой ситуации, чтобы не причинить ей боль и не пораниться самому?

Рудольф тоже мучился с этой проблемой и тоже так и не смог ее решить. Его диалог с Луизой и мой с Амандой настолько переплелись в моей памяти, что я уже не в состоянии различать их. Я помню, что ни над одним пассажем новеллы я не работал дольше, чем над этим диалогом, и ни одно место в ней не казалось мне слабее, так что утрата как раз этого фрагмента должна была бы скорее радовать меня, чем огорчать. Он казался мне настолько неубедительным, что я даже хотел «переквалифицировать» Луизу, сделать ее учителем или архитектором и таким образом устранить пресловутую рукопись. Но тогда мне пришлось бы чуть ли не заново переписывать всю новеллу. К тому же я боялся, что Аманда когда-нибудь позже прочитает новеллу и, увидев себя в совершенно новом качестве, почувствует себя лишенной очень важной части прошлого и опять обидится.

Точно я помню одно: Аманда однажды, когда мы лежали в постели (все четверо) и я попытался обнять ее, отстранилась и сказала, что я так и остался должен ей ответ на один вопрос. Я сразу понял, о чем она говорит. В ее голосе не было ни раздражения, ни обиды, она как будто просто вспомнила о чем-то, что нам необходимо обсудить. Я сказал, неужели для этого нет более подходящего момента, чем самое начало ночи любви, она ответила: конечно, есть более подходящие моменты, но я почему-то не воспользовался ни одним из них. Я натянул штаны от пижамы, чтобы хоть как-то соответствовать предстоящей сцене объяснения, и злополучный диалог начался.

Рудольф сказал, что давно бы уже заговорил с ней о рукописи, если бы не был таким трусом, его молчание — не знак забывчивости, а проявление малодушия. Брови Луизы резко поднялись вверх и застыли в этом положении. Она сказала, что, судя по вступлению, его отзыв не будет изобиловать прилагательными в превосходной степени. (Нечто подобное сказала и Аманда и вызвала у меня такой приступ ярости, какого я никогда еще до этого не испытывал, во всяком случае в связи с Амандой.) Я с трудом сдержался, чтобы не сказать ей: «А что ты еще ожидала услышать?» Это я помню точно, как и то, что Рудольф, в отличие от меня, не смог удержаться от этого ответа. Он оказался вынужденным опуститься до грубости, которой легко можно было избежать, и не смог простить этого Луизе. Теперь главное опять не попасться на удочку этой ложной деликатности, подумал он; нужно раз и навсегда поставить точку в этом деле. Но когда он увидел, как болезненно она реагирует уже на его первые слова, злость его как-то очень быстро иссякла, а решимость задохнулась от нахлынувшей жалости.

Мы с Рудольфом залепетали о том, что можем говорить только от своего имени, от имени своего более чем скромного вкуса. Что сотни других книг тоже нам не нравятся, но тем не менее их громогласно расхваливают на каждом углу и даже причисляют к мировой литературе и что сомнительность нашего суждения подтверждается уже хотя бы тем, что оно исходит от писателя, чьи книги отвергает огромное количество читателей — далеко не только цензура. Другими словами, мы говорили ей: твоя книга никуда не годится, но ты не обращай внимания на нашу болтовню.

На Аманду — это была она — мои слова не возымели должного действия. Несколько секунд она молчала, размышляя, насколько серьезно ей следует отнестись к моему отзыву (который по непонятным причинам оказался для нее неожиданностью); на губах ее застыла злая усмешка. Остаток разговора напоминал перекрестный допрос из какого-нибудь американского фильма. Она спросила, почему я за целый месяц не удосужился сообщить ей о своем отрицательном отношении к написанному. Я ответил: из трусости. Она кивнула и спросила, почему я не отдал ей рукопись, а просто положил ее на стол. Я ответил: тоже из трусости. Она опять кивнула, потом спросила, когда же я все-таки собрался бы сообщить ей свое мнение. Я сказал: наверное, никогда. Луиза выдержала долгую паузу, словно предоставляя присяжным заседателям возможность самим сделать вывод из этих постыдных заявлений. Когда Рудольф открыл рот, чтобы нарушить эту паузу, она подняла руку и сказала: «Стоп. Теперь моя очередь».

Если я считаю, сказала Аманда, что мои взгляды на литературу вообще и на рукописи в частности далеки от объективности, зачем же я взялся судить о ее прозе? Я вовсе так не считал, но не мог же я ей сказать это, во всяком случае в тот момент. Вместо этого Рудольф ответил: я и сам бы хотел это знать. Он понимал, что это жалкий лепет.

Сегодня мне это уже кажется невероятным, что я позволил так обращаться с собой; по-моему, это одно из самых страшных наказаний — не сметь защищаться от незаслуженных упреков. Мое поведение было насквозь пропитано робостью, которая никак не могла импонировать Аманде и которую я бы с большим удовольствием вытравил из своей памяти. Мы с Рудольфом сидели в кровати, убитые и раздавленные, молча сносили все подзатыльники и пощечины и ждали окончания этой грозы. Милосердие — вот в чем заключалась наша настоящая вина. У меня такое ощущение, будто женщины в этот момент, сделав перерыв в судебном заседании, совещались в поисках последнего унижения для нас. Я не могу не признать, что для Аманды это, наверное, было тяжелым ударом. Неприятие ее текста она явно приняла за недостаток любви. (В сущности, так оно и было. Сам я давно отучил себя от такой чувствительности: мне так часто доставалось от критиков, что если бы я не изменил свое отношение к этому, то, наверное, до сих пор бы только и делал, что дулся на весь свет. Но, конечно, это в то же время и определенная потеря: вряд ли можно избавиться от одной формы чувствительности и сохранить все ее остальные проявления.)

Она не станет скрывать, продолжала Аманда, что рассчитывала на положительный отзыв — пусть с оговорками, но все же одобрение, которое придало бы ей сил. А подрыв ее веры в себя — это, пожалуй, последнее из всего, что ей сейчас нужно. Поскольку мои аргументы, судя по всему, носят принципиальный характер (это было верно, но откуда она это знала?), то она предлагает следующее: я продолжаю молчать, она продолжает работать. Хотя этот результат не совсем отвечал моим представлениям о решении данной проблемы, я все же вздохнул с облегчением. Аманда встала (все еще голая) и вышла из комнаты, чтобы (как она сказала) убедиться, что по крайней мере с ребенком все в порядке. Потом опять легла, погасила свет и притворилась спящей. Прошел не один день, прежде чем Рудольф вновь отважился прикоснуться к ней.