Он осторожно раздвигал заросли, шаг за шагом приближаясь к противоположной стороне мыса.
Впереди обозначился просвет. Это была поляна. На ней высилась куча высохшего камыша. Куча шевелилась!
Белов взвел курок пистолета. Раздался щелчок, слишком громкий для тишины камышового царства. Из вороха стеблей появилась морда зверя. Еще миг, и на поляну вышел шакал с добычей в зубах: из пасти почти до земли свешивалась птичья голова на длинной шее.
Зверь постоял, прислушиваясь, скользнул в заросли.
Белов смело перебежал поляну. Шакал — чуткий зверь. Он охотился — значит, вокруг спокойно.
Теперь было недалеко до берега. Десяток-другой шагов, и Белов вышел к воде. Он сразу увидел киржим. Судно разворачивалось к мысу. Это означало, что катера не обнаружили.
Однако его не видно было и возле мыса. Куда же девался катер?
Белов побежал к основанию мыса. Возле берега плавали в тихой воде принесенные штормом бревна, холмики водорослей. А впереди, где заросший мыс переходил в низкий песчаный берег, на воде что-то чернело.
Тоже бревно или куча водорослей?
Но от этого предмета расходились круги. Он двигался! Двигался и медленно погружался!
Белов бежал, напрягая все силы.
Вдруг из камышей выскочил человек, вбежал в мелкую воду и, высоко поднимая колени, устремился к тонущему катеру. А тот уже был готов скрыться в глубине.
По белой повязке на голове Белов узнал Джафара.
На пути Белова оказалось нагромождение промазученных досок, водорослей. Пришлось войти в камыши, чтобы обогнуть препятствие.
Когда он вновь появился из зарослей, Джафар плыл назад, поддерживая на воде Фируза.
— Жив? — крикнул Белов.
Джафар не ответил.
Белов вбежал в воду, принял Фируза. Тот был без сознания.
— Откачивай, — тяжело дыша, проговорил Джафар. — Скорее!
И он снова поплыл к катеру.
Через несколько минут Джафар вынес на берег Сушкова.
Подошел киржим, отдал якорь. Все, кто был на борту, прыгнули в воду, поспешили на помощь.
Где-то на берегу грохнул выстрел.
— Беги, Володя! — крикнул Джафар.
Белов кинулся на звук выстрела.
За мысом начинался крутой каменистый холм. Вновь прозвучал выстрел — теперь уже на вершине холма, затем еще один.
Перескакивая с камня на камень, Белов карабкался по крутому откосу.
Первым, кого он обнаружил на холме, был Солист. Бандит лежал за Обломком камня и, вытянув руку с пистолетом, готовился выстрелить. Другой рукой он опирался на камень: растопыренные толстые пальцы, широкое серебряное кольцо на одном из них.
Преследователя он не видел.
Белов подполз, рванул в сторону руку преступника с пистолетом. Грянул выстрел. Пуля ударила в камень, с воем умчалась в небо.
Он вложил в удар все то, что накипело на сердце за эти недели. Бандит опрокинулся на спину и потерял сознание.
Послышались голоса. Белов встал. Он увидел: у подножья холма милиционер ведет второго преступника; двое оперативников карабкаются по склону.
Белов подождал их, указал на лежащего и пошел назад, к мысу.
Фируз и его противник были там, где их вытащили из воды. Оба уже очнулись.
Джафар хлопотал возле друга, бинтовал обезображенные кисти Фируза, что-то говорил ему, улыбался…
Белов подсел, достал сигарету.
— Четвертого не упустите, — морщась от боли, сказал Фируз.
— Поселковый почтарь, — вставил Джафар. — Оказывается, он хозяин «Фархада»… Подслушал наш с тобой разговор!..
Помолчали. Потом Белов поднялся на ноги.
— Я подгоню машину. Отвезу вас в поселок.
Фируз покачал головой, поглядел на лагуну, где затонул катер.
— Быстрее же будет, — настаивал Белов. — Тебе к врачу надо!
— Куда он уйдет от своего катера? — сказал Джафар. Он тоже встал, тронул Белова за плечо. — Ты поезжай, Володя, не теряй времени…
СТАНИСЛАВ ЛЕМ
ПРАВДА
Фантазия Рисунок Н. ГРИШИНАЯ сижу в закрытой комнате, сижу и пишу. Дверь комнаты без ручки, окно не открывается. Стекло в окне небьющееся. Я проверял. Не потому, что хотел убежать и не в приступе ярости, просто я хотел убедиться. Пишу я на деревянном ореховом столе. Бумаги у меня достаточно. Писать можно. Впрочем, никто этого не читает. Но я все равно пишу. Мне не хочется быть одному, а читать я не могу. Все, что мне дают для чтения, — неправда. Буквы начинают прыгать перед глазами, и я теряю терпение.
С тех пор как я узнал правду, меня все это не касается. Обо мне очень заботятся. Утром ванна, теплая или комнатной температуры, с тонким ароматом. Я открыл, чем отличаются друг от друга дни недели: во вторник и субботу вода пахнет лавандой, в остальные дни — хвоей. Потом завтрак и посещение врача. Один из молодых врачей (имени его я не помню — у меня все в порядке с памятью, просто теперь я стараюсь не запоминать несущественные вещи) интересовался моей историей. Я ему дважды рассказывал ее целиком, а он записывал на магнитофоне. Вероятно, вторая запись понадобилась ему для того, чтобы сравнить оба рассказа и таким образом установить, что остается в них неизменным. Я сказал ему об этом, так же как и о том, что подробности несущественны.
Я спросил, намерен ли он обработать мою историю в качестве так называемого клинического случая, чтобы обратить на себя внимание медицинского мира. Он немного смутился. Может быть, это мне только показалось, как бы то ни было, с тех пор он перестал проявлять ко мне интерес.
Однако все это не имеет значения. То, к чему я пришел отчасти случайно, отчасти благодаря другим обстоятельствам, в некотором (тривиальном) смысле также не имеет значения.
Существует два рода фактов. Одни могут быть использованы практически, например, тот факт, что вода кипит при ста градусах и превращается в пар, подчиняющийся закону Бойля — Мариотта и Гей — Люссака; благодаря этому оказалось возможным построить паровую машину. Другие факты не имеют такого значения, ибо они относятся ко всему и от них никуда не денешься. Они не знают ни исключений, ни применений, и в этом смысле ни на что не годны. Иногда они могут иметь неприятные для кого-нибудь следствия.
Я солгал бы, утверждая, что доволен своим нынешним положением и что мне безразлично, какой диагноз записан в моей истории болезни. Но поскольку я знаю, что единственная моя болезнь — мое существование и что в результате этого, всегда однозначно кончающегося заболевания я установил правду, я испытываю чувство мелочного удовлетворения, как каждый, кто прав в споре с большинством. В моем случае спор со всем миром.