— И как ты, Шико.
— Ну, Генрих, я дело другое. С тех пор как я покинул Гасконь, я перестал быть гасконцем.
— А они?
— Они наоборот: в Гаскони они гасконцами не были, зато здесь они гасконцы вдвойне.
— Неважно, у меня теперь сорок пять добрых шпаг.
— Под командованием сорок шестой доброй шпаги, именуемой д'Эперноном?
— Не совсем так.
— Кто же их командир?
— Луаньяк.
— Подумаешь!
— Ты что ж, Луаньяком пренебрегаешь?
— Отнюдь нет, он мой родич в двадцать седьмом колене.
— Ответишь ты мне наконец?
— На что?
— На мой вопрос о Сорока пяти?
— И ты полагаешься на их защиту?
— Да, черт побери! — с раздражением вскричал Генрих.
Шико, или же его тень (мы на этот счет осведомлены не больше короля и потому вынуждены оставить читателя в неизвестности), уселся поглубже в кресло.
— Лично у меня гораздо больше войска, — сказал он.
— Что ж это за войско?
— Сейчас увидишь. Во-первых, у меня есть та армия, которую господа де Гизы формируют в Лотарингии.
— Ты рехнулся?
— Нисколечко. Настоящая армия в количестве не менее шести тысяч человек.
— Но каким же образом ты, который так боится господина де Майена, рассчитываешь, что тебя станут защищать солдаты господина де Гиза?
— Я ведь умер.
— Опять та же шутка!
— Господин де Майен имел зуб против Шико. Поэтому, воспользовавшись своей смертью, я переменил оболочку, имя и общественное положение.
— Значит, ты больше не Шико? — спросил король.
— Нет.
— Кто же ты?
— Я — Робер Брике, бывший торговец и лигист.
— Ты лигист, Шико?
— И самый ярый. Таким образом, меня, Робера Брике, члена святого союза, защищает, во-первых, лотарингская армия — шесть тысяч человек… Хорошенько запоминай цифры!..
— Не беспокойся.
— Затем около ста тысяч парижан.
— Ну и вояки!
— Достаточно хорошие, чтобы наделать тебе неприятностей, мой король… Итак, сто тысяч плюс шесть тысяч, итого — сто шесть тысяч! Затем — парламент, папа, испанцы, кардинал Бурбонский, фламандцы, Генрих Наваррский, герцог Анжуйский…
— Твой список еще не пришел к концу? — с досадой спросил король.
— Да нет же! Остается еще три категории людей, сильно против тебя настроенных.
— Говори.
— Прежде всего католики.
— Ах да. Я ведь истребил только три четверти гугенотов.
— Затем гугеноты, потому что ты на три четверти истребил их.
— Ну разумеется. А третья?
— Что ты скажешь о политиках, Генрих?
— Да, да, о тех, кто не желает ни меня, ни моего брата, ни господина де Гиза.
— Но кто не имеет ничего против твоего наваррского зятя?
— При условии, что он отречется от своей веры.
— Пустяки какие. Это его нисколько не смутит!
— Но помилуй! Люди, о которых ты говоришь…
— Ну?
— Это же вся Франция?
— Вот именно. Я лигист, и это моя армия. Ну-ка подсчитай и сравни.
— Мы шутим, не так ли, Шико? — промолвил Генрих, чувствуя, как его пробирает дрожь.
— По-моему, сейчас не до шуток — ведь ты, бедный Анрике, один против всех.
Лицо Генриха приобрело выражение подлинно царственного достоинства.
— Да, я один, — сказал он, — но я один и повелевая. Ты показал мне целую армию. Отлично! А теперь покажи мне вождя. О, ты, конечно, назовешь господина де Гиза! Но разве ты не видишь, что я держу его в Нанси?.. Господина де Майена? Ты сам сказал, что он в Суассоне… Герцога Анжуйского? Ты знаешь, он в Брюсселе… Короля Наваррского? Он в По… Разумеется, я один, но я у себя, свободен и вижу, откуда идет враг, как охотник, стоящий среди поля, видит дичь, выбегающую или вылетающую из леса.
Шико почесал нос. Король решил, что его друг побежден.
— Что ты на это ответишь? — спросил он.
— А то, что ты, Генрих, как всегда, красноречив. У тебя остался твой язык; действительно, это не так мало, как я думал; поздравляю. Но в твоих рассуждениях одно слабое место.
— Какое?
— Ты воображаешь себя охотником, подстерегающим дичь, я же полагаю, что ты сам дичь, которую преследует охотник.
— Шико!
— А между тем в Париже кое-кто появился.
— Кто?
— Одна женщина.
— Моя сестрица Марго?
— Нет, герцогиня де Монпансье.
— Даже если это правда, я никогда не боялся женщин.
— Да, опасаться надо только мужчин. Но погоди. Она явилась в качестве гонца, понимаешь? Возвестить о прибытии брата.
— Господина де Гиза?
— Да.
— Передай мне чернила и бумагу.
— Для чего? Написать господину де Гизу повеление не выезжать из Нанси?
— Вот именно. Мысль, видно, правильная, раз она одновременно пришла в голову и тебе и мне.
— Наоборот, никуда не годная.
— Почему?
— Едва получив это повеление, он сразу догадается, что его присутствие в Париже необходимо, и примчится сюда.
Король почувствовал, как в нем закипает гнев. Он косо посмотрел на Шико.
— Если вы возвратились лишь для того, чтобы делать мне подобные замечания, то могли оставаться там, где были.
— Что поделаешь, Генрих, призраки не льстят.
— Значит, ты признаешь, что ты призрак?
— А я этого не отрицал.
— Шико!
— Ну ладно, не сердись: ты и так близорук, а то и совсем ослепнешь… Ты говорил, что держишь брата во Фландрии?
— Да, это правильная политика.
— Теперь слушай и не раздражайся: с какой целью, по-твоему, сидит в Нанси господин де Гиз?
— Он набирает там армию.
— Хорошо, спокойствие… Для чего нужна ему эта армия?
— Ах, Шико, вы утомляете меня этими расспросами!
— Ничего, Генрих, ничего. Зато потом, ручаюсь, ты лучше отдохнешь. Итак, мы говорили, что эта армия ему нужна…
— Для борьбы с гугенотами Севера.
— Или, вернее, чтобы досаждать твоему брату, герцогу Анжуйскому, который добился провозглашения герцогом Брабантским и старается заполучить хоть небольшой престол во Фландрии, для чего беспрестанно требует у тебя помощи.
— Помощь я ему обещаю, но, разумеется, никогда не пошлю.
— К величайшей радости господина де Гиза… Слушай же, Генрих, что я тебе посоветую.
— Что?
— Притворись, что ты действительно намерен послать войска в помощь брату, и пусть они двинутся по направлению к Брюсселю, даже если им суждено пройти лишь полпути.
— Верно, — вскричал Генрих, — понимаю: господин де Гиз тогда ни на шаг не отойдет от границы!
— И обещание, данное нам, лигистам, госпожой де Монпансье, что в конце недели господин де Гиз будет в Париже…