Читать интересную книгу Высоко над уровнем моря - Олег Татарченков

Мы будем бить в молочный кисель наугад, по секторам. Задыхаясь от кислородной недостаточности. Превращаясь на рубеже обороны от неподвижного сидения в сугробы.

Что из этого можно запомнить? Спертые легкие, словно тебе в рот засунули шланг от работающего компрессора. Кровоточащие десны, не дающие прожевать как следует пищу. Непрерывная рябь в глазах от мелькающего снега. Онемевший палец на спусковом крючке автомата. Выстрелы, звучащие глухо, словно сквозь вату. И — холод, холод, холод…

Короткие передышки в пещере, стоны раненых. Мечется под пальцами огонек от сжигаемой промасленной бумаги патронных пачек. Удары реактивных снарядов и — сиплый крик Орлова: «На выход!» Ему мы подчинялись с равнодушием зомби.

Орлова убьет во время отражения последней атаки. Тогда «духи», израсходовав все «эрэсы», предпримут свою последнюю отчаянную попытку скинуть нас вниз. И будет рукопашная.

От нее в памяти останется хруст ломаемой прикладом челюсти. Клекот заливаемого кровью чужого горла. Мягко поддавшийся под пальцем курок автомата. Глухой шлепок пули, вошедшей в тело человека, чьего лица я не запомню.

Да и было ли оно, лицо? Наверняка оно, как и у нас, было обмотано тряпьем от ветра и мороза. На кромке над пропастью дрались два измотанных в нечеловеческой борьбе призрака, похожие друг на друга.

Тупое остервенение боя закончится тяжелой апатией с провалами то ли сна, то ли потери сознания.

Негнущиеся пальцы привычно будут набивать автоматные магазины, патронами, которые мы соберем в подсумках убитых людей — и наших, и чужих. Потом послушно примут от соседа дымящийся чинарик, царапающий дымом ободранное кашлем горло. Холодное месиво тушенки можно будет протолкнуть в горло только водкой.

Потом мы узнаем: наша рота, вернее, то, что от нее осталось, просидит на этом пупке сутки — пока не кончится буран и не прилетят «вертушки». Пока «духи» — те, что не лягут под нашими пулями на склоне, не замерзнут все до одного в узкой горной щели и не будут занесены снегом.

За трофеями потом полезут десантники, что прилетят к нам на помощь. На помощь, которая нам уже будет не нужна. И они станут рассказывать, на что был похож в свежезамороженном виде Курбан и еще десяток его бойцов, уцелевших после последней атаки.

Но мы не захотим их слушать. Как не захотим смотреть на отделение из взвода Митина, которых горы убьют точно так же, как и моджахедов.

Наши души пронижет неземной холод, который растает не скоро. И даже слезы родных вряд ли растопят лед этих гор, этой войны. Войны, уходя с которой нам выпала громкая честь громко хлопнуть дверью.

Даже в теплых утробах «вертушек» наши грешные тела не смогут согреться. Мы не будем разматывать запасные портянки и тряпки, взятые у наших мертвых, чтобы обмотать лица, колени, ступни.

Свои пальцы ног я предусмотрительно укутал газетой, взятой на боевые для известных нужд. Поэтому сейчас лежу в инфекционном отделении госпиталя, а не в хирургическом, куда попали многие выжившие ребята из роты. Подумать только, лист «Комсомольской правды», спертый из подшивки в Ленинской комнате — и пальцы ног не валяются в тазике, брошенные туда хирургом…

По возвращению с операции еще успел сходить в баню. И после нее почувствовал тягучую боль в пояснице. Грешным делом подумал, что застудил почки…

Но это было не так: наутро, выйдя по малой нужде, я, как член Союза художников, занимался живописью, малюя на выпавшем снегу коричневые узоры. Ломал голову, что же со мной произошло, пока белки глаз не стали смахивать по цвету на лимон.

«Там болит, и тут болит…

Здравствуй, это гепатит!»

— говаривал в таких случаях знакомый военный дирижер.

Доктор в госпитале мне потом расскажет про некий инкубационный период болезни. По его словам выйдет, что я подцепил желтуху еще до выхода в горы. Это утешает. Иначе как подумаешь о микробах, живущих там, где люди могут только умирать, тошно становится.

Кабульский госпиталь будет уже эвакуирован. И все мы окажемся в Союзе. В столице одной из среднеазиатских республик. Только я никак не могу понять где: то ли в Ташкенте, то ли в Ашхабаде, то ли в Душанбе. Впрочем, какая разница? Небось, везде такие же крикливые базары, бабаи в полосатых халатах и сопливые бачи.

Сейчас меня больше волнует медсестра Света, в которую влюблено все наше инфекционное отделение. Она стоит надо мной и собирается ставить капельницу.

Часть третья

Инфекционное отделение

ТурВО, начало 1999 года

Из дневника старшей медицинской сестры инфекционного отделения Љ-ского военного госпиталя Светланы Горбуновой.

«…Господи, когда же закончится эта проклятая война?

Уже подошел к концу вывод войск. К нам перестали поступать сплошным потоком раненые и больные из-за речки. Я успокоилась. К миру возвратились его привычные краски, и белая с красной — цвета перевязочной, заняли свои должные места в этом ряду. Но сегодня…

Сегодня привезли партию раненых, у которых — у всех! — кроме огнестрельных ран еще и обморожения. У меня разрывается сердце, хотя, кажется, видела все, и ничто не сможет удивить. Говорят, они участвовали в операции в горах, обеспечивая проводку колонны. Воевали, когда начался буран. Отбивались от «духов», которые хотели захватить пещеры на склоне какого-то хребта, чтобы не замерзнуть.

Из раненых большинство — старослужащие, им скоро домой. «Деды»! такие же худющие мальчишки, что и так называемые «молодые», на которых я насмотрелась за три года работы здесь. Только и разница, что эти более жилистые и в глазах нет животного ужаса и непонимания того, что с ними случилось. Нет беспомощного крика ребенка «за что?!». У этих — совершенно другие глаза. Другие… Какие, сейчас я не смогу описать. Потом как — нибудь.

Эти глаза еще долго мне будут сниться по ночам, даже тогда, когда все закончится. Это должно закончиться по крайней мере для меня. Уже решила: когда выведут войска — уволюсь. Я продлила контракт, надеясь, что вытяну благодаря Сергею. Теперь ясно, что переоценила свои силы, как и, впрочем, наши отношения с Сергеем, Сереженькой, Сергеем Ивановичем, товарищем капитаном — моим другом, начальником и любовью…

Глаза этих ребят мне будут сниться потом, пока же у меня сновидений не бывает. Сплю крепко. Или от усталости, или от снотворного. Сережкино проверенное средство от бессонницы — сто пятьдесят грамм на сон грядущий, я отвергла. Так можно и спиться. Я же все-таки женщина. Женщина… Тридцать один год. Чувствую себя старухой.

Но сегодня буду спать даже без снотворного — от усталости. Всех сестер, имеющий опыт первичной обработки, бросили в хирургическое отделение. Естественно, и меня. Опыт года работы в Афганистане не забывается.

Возились до позднего вечера. До нас их только кое как перевязали — ведь все госпитали уже были в Союзе. Эти мальчишки и прикрывали их выход. За год работы здесь, в тылу, я уже отвыкла от понятия «первичная обработка»: вшивое белье, почерневшие, отмороженные ткани, осколочные проникающие, пулевые касательные… И поверх всего этого — заскорузлые от крови и грязи тряпки, громко именуемые «бинтами»…

Когда заканчивала работу, думала, что сейчас пойду к себе в отделение и хлопну спирта. Как Сергей учил — с задержкой дыхания. Не получилось: из всего этого прострелено — обмороженного потока оказался один мой. С гепатитом. Не раненый, не помороженный — с гепатитом!

Он сидел, скорчившись, в дальнем углу приемного покоя и дожидался, пока закончат с его товарищами. Что я там писала про глаза? Его смертельно усталые глаза были еще и с желтыми белками.

Пришлось забирать его к себе в отделение, устраивать душ, палату, ставить капельницу. Что с того, я не дежурная сегодня? Дура Машка как следует умеет только одно: крутить толстым задом перед мужиками. Мне не хотелось отдавать этого долговязого в руки крашеной садистки, не умеющей толком найти вену.

Я так устала, что даже пить не хочется. Но не лягу, пока не допишу. Дала себе обещание записывать ежедневно в эту тетрадь хотя бы несколько строк. Я и так особа слабовольная. Все… Засыпаю… Пора до кушетки…

Андрей Протасов

Несмотря на свое общехреновое состояние, я не мог не вкусить блаженства, оказавшись на чистых госпитальных простынях. Готов поклясться, что они были даже накрахмалены. Бывает же такое…Уже вторые сутки я ловлю на них кайф. В промежутках между кайфами получаю через капельницу дозы глюкозы. А на завтрак, обед и ужин больным дают молочные продукты — даже творог! Творог! Успел забыть, что это такое.

К плодам цивилизации привыкаю постепенно. Очень долго психика переваривала факт, что из крана может течь вода в неограниченном количестве. Повернул кран — течет… Хочешь — холодная, хочешь — горячая. И будет течь бесконечно, и не нужно беспокоиться, что она закончится в каком — нибудь баке, не нужно качать ее ручным насосом, беспокоиться, что «духи» отравят или взорвут колодец, откуда водовозки берут живительную влагу и часть останется на сухом пайке в прямом смысле этого слова. Кайф!