Читать интересную книгу Гранатовые джунгли - Рита Мэй Браун

Ему было сорок девять, он обладал брюшком и вислыми красными щеками, на которых уже проступали возрастные пятна. Как его звали, я забыла. Но Алису, дочь коровника и подштанницы, невозможно было забыть. Ее лицо излучало нежность, и ее миндалевидные глаза были чистыми, пронзительно-зелеными. Волосы Алисы висели до самой задницы, их цвет менялся от каштановых до медовых, а на кончиках они были пепельными. Ее крупные груди выступали вперед без каких-нибудь специальных лифчиков. Алиса была принцессой эпохи Возрождения, вернувшейся на землю.

Полина была в восторге, что мы с ее дочерью могли поговорить. В основном мы говорили о Дженис Джоплин, «Moody Blues» и Арете Фрэнклин{63} - Полина никогда о них не слышала, разве что когда кричала Алисе, чтобы та приглушила магнитофон. Полина нечасто выбиралась из Вавилона, только чтобы отдохнуть в десятом веке. Но в те редкие моменты, когда она выпадала в современность, я ей, похоже, нравилась.

Мы втроем сидели вокруг медного кофейного столика. Полина рассказывала мне о Гросвите{64}, немецкой монашке из десятого века, которая писала пьесы на кристально чистой латыни. Гладя Алису по волосам, она продолжала говорить о своей монашке, что латынь у нее была не хуже, чем у Теренция{65}, римского драматурга. И такая чистая, что никто не верил, как женщина способна писать такие совершенные стихи. Это было вопиющее противоречие в мире средневековых ученых, все равно что среди психологов - наличие интеллекта у черных. Было что-то жалкое в том, что весь ее интеллект растрачивался на темное прошлое и определялся пыльными приоритетами академической жизни. Но интеллект у нее имелся, и я достаточно пожила на свете, чтобы понимать, что это стоит отметить.

Моим триумфом в этот вечер было то, что я взяла экземпляр «Дульцитиуса» Гросвиты и начала мерно читать прямо с листа.

- Очень мило. У тебя хорошая латынь.

- Спасибо. Я изучала ее в средней школе и все еще учу в институте. Сейчас читаю Ливия и Тацита, и немного аттических греков вдобавок.

Полина всплеснула руками и крепко обняла меня.

- Неудивительно, что ты так хорошо мне помогаешь! Ты классицистка. Мы редкое племя в эти дни, знаешь ли. Как только они исключили латынь из обязательных занятий в средних школах, мы стали исчезать. Но я обнаруживаю, что только самые толковые ребята продолжают заниматься латынью. Это хорошо, наверное.

- Ну, я на самом деле не такая уж и классицистка. Я изучаю кино. Я занимаюсь латынью и греческим, чтобы знать языки, но мне это нравится.

- Надеюсь. Греческий слишком труден, чтобы изучать его для забавы. Если ты изучаешь кино, зачем тебе латынь и греческий?

- М-м... может, это покажется смешным, но латынь помогла мне себя дисциплинировать, больше чем все, что я когда-нибудь учила. Чем бы я ни занималась, латынь помогла мне, потому что она научила меня мыслить. А греческий добавляет какую-то возвышенность, нечто такое, от чего мысли движутся быстрее. Я... да, наверно, это для вас звучит глупо.

- Нет, нет, вовсе нет. Я думаю, ты полностью права насчет латыни, о том, что она учит тебя логическим процессам, учит мыслить, я хочу сказать. Плохо, что мало кто из наших политиков ее изучал.

Алиса слушала все это, хлопая глазами.

- Молли, это правда насчет латыни, или ты подлизываешься к старушке? - она подтолкнула мать под ребра, Полина схватила ее за руку и удержала.

- Нет. Я знаю, это звучит странно, но это было самое лучшее, что я когда-нибудь учила. Нет, не лучшее, но самое полезное.

Алиса подалась вперед на стуле.

- Мама так доставала меня, чтобы я занялась латынью, что я в этом году начала. Ненавижу. Правда, может быть, потому что мой учитель сущее ископаемое.

- Учителя латыни имеют тенденцию становиться ископаемыми.

- Мой - просто мумия! А ты уже снимала кино?

- В прошлом семестре, короткометражку на две минуты. Трудно было добраться до оборудования, потому что я единственная женщина в группе, и мужчинам это не слишком нравится. Поскольку мужчины держат в руках  выдачу оборудования, я всегда остаюсь в пролете.

Полина нахмурила брови. Видимо, ей не понравилось слово.

- Это отвратительно. И ты ничего не можешь поделать?

- Я заваливаю директора отдела жалобами, как по часам. Но он терпеть не может женщин. Он вызывает меня в кабинет, читает жалобу. Потом говорит, что рассмотрит ее, и на этом все кончается. Естественно, от этого мне не лучше, только хуже. На всех лекциях он отпускает пакостные шуточки про женщин. Знаете, обычный студенческий репертуар - почему это не было великих женщин-режиссеров, видно, потому, что у нас мозги с горошину? И смотрит прямо на меня, когда это говорит. Прямо хочется запихать ему в глотку бобину с «Триумфом воли»{66}.

Полина вздохнула и провела по ободку своей кофейной чашки.

- Когда тебя выпустят, легче не будет. В этом году меня должны были назначить профессором, но все еще держат в ассистентах.

- Мама, ты все равно получишь свое. Ты же там лучше всех. Эти викторианцы двадцатого века когда-нибудь да сдадутся.

Полина погладила ее по волосам и улыбнулась.

- Посмотрим.

После этого обеда мы с Полиной начали видеться раз в неделю. Мы ходили по галереям, музеям, лекциям, и она то и дело брала меня в театр. Полина питала отвращение к мюзиклам, так что она водила меня только на традиционные драмы. В большинстве своем они были ужасны, не считая АПА{67}. Полина сводила меня на «Школу злословия». Все было сыграно так быстро, легко и хорошо, что мы уходили из театра, переполненные радостью.

- Это было чудесно, просто чудесно. Танцевать хочется, - хихикнула Полина.

- Я знаю место, где мы можем потанцевать, если хочешь.

- И стоять, ожидая какого-нибудь кривляку, чтобы пригласил нас на танец? Никогда.

- Можешь танцевать со мной, если, конечно, я для тебя не кривляка.

- Что? - волосы у нее взвихрились вокруг головы, когда она обернулась, глядя мне в глаза.

- Ну вот, ты и вправду считаешь меня кривлякой. Тайное становится явным.

- Вовсе нет. Но где мы можем танцевать вместе?

- В лесбийском баре, где же еще?

- Откуда ты знаешь о лесбийских барах?

- Я лесбиянка.

- Ты... но ты же выглядишь, как все! Молли, не глупи, ты не можешь быть лесбиянкой. Ты шутишь. Я бы знала, если бы с тобой было что-нибудь подобное.

- Мадам, я полнокровная, добропорядочная лесбиянка. Что до моей внешности, то большинство лесбиянок, которых я знаю, выглядят как все женщины. Однако, если ты западаешь на водителей грузовиков, могу показать одно местечко, - я не могла удержаться от подколки.

Целых два квартала мы прошли в молчании. Вся веселость Полины испарилась.

- Если ты не возражаешь, Молли, я, наверное, пойду домой. Я устала больше, чем думала.

- Конечно, возражаю. Почему бы тебе не сказать правду? Ты расстроена, потому что я тебе рассказала, кто я.

Она избегала смотреть мне в глаза.

- Да.

- Какое это имеет значение? Скажи мне. Я все тот же человек, которого ты знала раньше. Господи боже, никогда этих правильных не поймешь!

- Пожалуйста, давай я пойду домой и все это обдумаю.

Она бросилась в метро на Сорок второй улице, а я всю дорогу домой шла пешком. Ходьба помогает мне успокоиться, но, когда я открывала дверь, то была так же расстроена, как в самом начале. Почему все это меня достает? Почему я не могу просто отмахнуться от этих людей, как они от меня отмахиваются? Почему это всегда попадает в точку и так больно?

15

Битых три недели Полина держалась на расстоянии. Никаких визитов в офис по четвергам, никаких звонков, вообще ничего. Полная тишина. Я решила ей не звонить. Она говорила мне, что у нее есть мужчина, Пол Дигита, который преподает английский в Нью-Йоркском университете. Из любопытства я решила поглядеть, что он собой представляет. Я знала заранее, что он калека. Его левая нога волочилась позади, и ему приходилось ходить с тростью. Он наткнулся на кол в Эксетере, в 1949 году, и навсегда повредил ногу. Даже это не подготовило меня к встрече с ним. Хромота - это еще был наименьший из его недостатков. У него была близорукость, тяжелый случай перхоти, а в его зубах как будто обитала колония водорослей. Пол был наглядным пособием по разрушению человека. Как она могла возбуждаться на такое? Что общего они могли иметь? После его лекции о том, как Йейтс употреблял точку с запятой, я заставила себя подойти к нему и сказать, как мне понравилось. Лесть, похоже, выбила из седла; он держался со стороны подиума, или, может быть, его нога выступала вперед. В любом случае, он пригласил меня на чай, и я приняла приглашение, хотя нужны были стальные нервы, чтобы глядеть ему в лицо, водоросли и все такое.

За чашкой дорогущего чая Пол рассказал мне, что он непонятый гений. Он вообще не упустил ни одной подробности из своей жизни. Обо мне он ничего не спрашивал. Спустя два часа, устав от бесконечной повести о себе, он спросил, можем ли мы увидеться снова.