Читать интересную книгу Трезвенник - Леонид Зорин

Я сказал:

— Слава Богу. С этим успеется.

Она вернулась к приятной теме:

— Встретиться через столько лет… И где! В самом деле — тут что-то есть.

— Что и говорить. Просто здорово. Веников уже знает об этом?

— Белан! Не выходи из границ. Я ведь могла с тобой не делиться. Очень уж было мне занимательно, как примешь ты такой поворот.

Я заверил, что все от нее приму. Хоть пулю в лоб. Она снова пришла в доброе расположение духа.

На этом стоило бы проститься, но ей, как видно, хотелось подробней просмаковать всю ситуацию. Она спросила:

— Ты очень занят?

— Как никогда. Вершится история, а люди продолжают сутяжничать.

— Тебе бы стоило однажды прийти на наш «Форум». Там звучит истинная музыка будущего.

В списке любимых моих изречений было одно — чрезвычайно уместное — и я ввернул его в нашу беседу:

— Я вовсе не против музыки будущего, если только меня не заставляют слушать ее в настоящем.

— Ах, вот как? — проговорила она недовольно. — Сам придумал?

— Ну, куда мне?.. Князь Вяземский.

— Вот уж нашел, на кого ссылаться. Он был убежденный консерватор.

— Возможно. Но далеко не глупый.

На этом наш живой диалог умер естественной смертью. Но на прощанье она посулила, что приобщит меня к прогрессу.

В последней декаде ноября в Москву вернулся Борис Богушевич. Вечером, приглашенный Реной, я снова вошел в знакомый дом.

Давно же я не был под этим кровом! Тогда я пришел проводить Бориса. Народу здесь было гораздо больше, теперь явились лишь я да Випер. Рена сказала мне, что ее брат не пожелал шумной компании. Он хочет сам присмотреться к людям.

Он изменился, и очень заметно. Черные волосы посерели, они приобрели непонятный, какой-то промежуточный цвет, кроме того, их стало меньше. Костистое лицо округлилось, пожалуй, и не только оно, под бежевым пушистым пуловером уже угадывался животик. В глазах, однако, спокойствия не было, стоило ему бросить взгляд — и сразу возник былой Богушевич.

Он взял мои плечи двумя руками — не то подержал их, не то потряс. Этакий скуповатый жест, обозначающий дружелюбие. Мужчины обходятся без сантиментов. Я спросил его, где же Надежда Львовна. Он сказал, что она осталась в Мюнхене — привыкла к новому ритму и стилю. С возрастом становится трудно резко поворачивать жизнь. Но он убежден, что все образуется. Время обладает способностью выделить приоритетные ценности.

Он протянул мне ее фотографию. Я нипочем бы ее не узнал. Куда подевалась ее сухопарость? И где ее короткая стрижка? В плетеном кресле близ розовой клумбы сидела полная рыхлая дама, на лоб ее падали куделечки. Даже профиль ее не выглядел птичьим. И вся она, подобно Борису, сделалась овальней, круглее, подстать очкам с притемненными стеклами. Я вспомнил растрепанную синичку, которая без конца повторяла: «Ну почему я должна уехать?». Похоже, она нашла ответ.

Я подкрепил оптимизм супруга. Бесспорно, мы скоро ее увидим. Слишком значительно то, что их связывает. Ее биография перевесит привязанность к новому очагу, который она сумела построить.

Он бодро кивнул — она поймет. Он объяснял ей, что просто обязан вернуться на освобожденную родину. Страна на решающем рубеже, и место его сегодня — в Союзе.

Я заметил, что такое решение, естественно, делает ему честь. Свидетельствует не только о мужестве, но и о верности идеалам. Накануне я прочел о скворцах, не пожелавших вернуться в Россию. К ужасу почтенных голландцев, они остались жить в Нидерландах.

Випер поморщился. Он сказал, что Богушевич, должно быть, отвык от моей ернической манеры. Я удивился: какое ж тут ерничанье? Это орнитологический факт. Борис посмотрел на меня с подозрением. Мягко и подчеркнуто внятно, совсем как терпеливый учитель, сказал, что, как видно, ему надлежит ясней изложить свою позицию. Пятнадцать лет выходил он в эфир, как дятел стучался своей головой в чугунную стену непонимания, в советский клишированный уклад. Есть и его капелька крови, частица разума и души в том, что в конце концов произошло. И он отвечает за новый век. Не мог он остаться в уютном убежище, издалека посылая советы. Можно и доживать жизнь, но это — как дожевать пайку. Однако дело не в нем, а в нас. В отличие от него, мы не видим, в какую западню мы стремимся. Соблазн вестернизации явен, мы можем выплеснуть вместе с водой социалистического младенца.

Я спросил его, должен ли я понимать, что он приехал сюда сражаться за распределительный идеал. Он подтвердил, что именно так. Отечество, можно сказать, в опасности. К власти зовут монетаристов, а он эту публику знает отменно. Они одержимы и немилосердны, он просто обязан раскрыть нам глаза.

Я осторожно его остерег. Мне кажется, что ему после Мюнхена будет непросто войти в магазин, где можно купить одних продавщиц, что, впрочем, небольшая отрада. Но Богушевич лишь отмахнулся. Уж он-то знает реальную цену рекламной прелести изобилия. Витрина — это Большой Обман. Я напомнил, что именно эти речи его довели до резистанса. Он снова нетерпеливо поморщился. Само собою, что в экономике были существенные изъяны. Но можно поставить ее на рельсы, не нарушая великих принципов. Он прочитал мне длинную лекцию о некоем испанском священнике, не то из Бильбао, не то из Севильи, апостоле групповых предприятий. Коллективистское начало — неоспоримый залог процветания! Он спросил, отчего это я улыбаюсь? Я буркнул, что мне сейчас не до улыбок. Один знакомый мне парикмахер любил говорить своим клиентам: «Берусь вам сделать красивую голову, умную голову — не берусь». Все политические цирюльники, даже если они и севильские, божатся, что сделают нас умнее, а не сделают и красивой витрины.

Випер заметно заскучал. Он сказал, что сейчас в большом ходу экономические бенефисы. Но лично ему от того не легче. Стихи никогда никому не нужны, но раньше, когда вся мощь державы глушила свободную речь Богушевича, он, Випер, так оснащал приемники, что это давало прожиточный минимум. Теперь же, когда эфир очистился, эта статья дохода ушла.

Я сказал ему с неподдельным участием:

— Занятно. Ты способствовал гласности, но именно гласность тебя разорила.

Невинная шутка, но Випер обиделся. Все то же, что тридцать лет назад. Его закручинившиеся глаза сразу же обратились в сторону. Потом, драматически посопев, сказал, что ни о чем не жалеет. Нет ничего невыносимей, чем укрощенный голос поэта. Пусть я богат и пусть он беден, теперь он свободен, а значит — счастлив.

Я спросил его, откуда он взял, что мой бумажник набит так туго. Богатством я никогда не хвастал, считаю это такой же пошлостью, как хвастать бедностью. Он замолчал и снова уставился на стену.

Рена решила снять напряжение. Она торжественно оповестила о скорых и важных переменах — на сей раз не в обществе и не в мире, а в личной жизни нашего друга. При этих словах Випер зарделся.

Вот это сенсация! Саня женится. И разумеется — на Арине. Нежданная встреча у Белого дома и героическое стояние соединило тела и души. Немного смущенно он объяснил, что, в сущности, этот союз предначертан. Все его страсти кончились крахом. Ей тоже не слишком везло в ее жизни. Пусть поздно, но оба нашли друг друга.

Я от души его поздравил. Трудный затянувшийся путь. Но я с ним совершенно согласен — счастливый исход был неизбежен.

Стало быть, Веников разгримировывается и сходит со сцены — его отправляют на встречу с Курляндским и контрабасом. Все трое будут делиться опытом. Мы чокнулись за жениха и невесту.

Наша беседа утратила стройность, все обаятельно перепархивали с темы на тему, как с ветки на ветку. Борис рассказал, что в прошлом году был на Земле Обетованной и повидался там с Рымарем. Слава грустит по ушедшей молодости, но, в общем, настроен вполне благодушно. В делах — порядок, в семействе — мир. Вспомнили они и меня. Слава Рымарь даже расчувствовался.

— Приятно, — вздохнул я, — хоть кто-то на свете сказал обо мне доброе слово.

Рена медленно меня оглядела своими внимательными светильниками. Ночное такси спешит на выручку ко мне, одинокому пешеходу — шутил я бывало, когда ловил эти зеленые огоньки. Сегодня она совсем не участвовала в спорах, куталась в свой платок, то уходила, то появлялась — подпитывала наше застолье.

Господи, как поработало время над этим пленительным лицом! Поблекли щеки, одрябла кожа, страдальческое выражение глаз еще отчетливей и тревожней. Пользуясь тем, что Борис и Саня заговорили о Кейнсе и Фридмане, она отозвала меня в уголок к маленькому круглому столику и усадила в хрупкое креслице — оно уже рассыхалось от ветхости.

Она сказала, что, как ей кажется, я нынче был не в своей тарелке. Ей хочется знать, что происходит.

Я никогда не мог с ней лукавить. Не больно мне весело, это правда. Боюсь, что Борис нас всех удивит. Что он привез из всех своих странствий? Какого-то баскского аббата с экономическим фаланстером. Европа ему не пошла на пользу.