— Итак, заблудились, — протянул генерал басисто, поворачиваясь наконец к нему. И деланно возмутился, играя богатым своим голосом: — Как же так? Не понимаю! И бинокль не помог?
— Однако, — возразил пришелец со своей охотной улыбкой, — все-таки вышли на вас. Если, конечно, вы — генерал Кобрисов. Не ошибаюсь?
Делегат связи стоял с невозмутимым лицом, поглаживая храп коню.
— Ошибаетесь, голубчик, ошибаетесь, — при том шутливо-драматическом тоне, в каком говорил генерал, его можно было понять двояко. — А я с кем имею честь?
Пришелец не чересчур поспешно вытянулся, изящно касаясь перчаткой своей пышной ушанки — много пышнее, чем у генерала.
— Подполковник Веденин, командир двести шестой отдельной стрелковой бригады. Прибыли в распоряжение генерал-майора Кобрисова.
— И что же с вашей бригадой? Не дай Бог, потеряли?
— Никак нет. Видите ли… Пунктом назначения нам были указаны Большие Перемерки. Впрочем, кажется, Малые… — Подполковник было потянулся к своей сумке, но по дороге к ней отдумал. — Ну, теперь уже не важно, мы и те, и другие как-то миновали. А вышли — вот, к Лобне. Просил вашего связного нас сориентировать — он вместо этого привел к вам…
— Умник он у нас, — сказал генерал насмешливо-одобрительно. — Да почему же «вместо этого»? Привел правильно.
Делегат связи, глядя так же невозмутимо, стал руки по швам. Конь, звякнув удилами, положил ему голову на плечо и всхрапнул.
— Сколько у тебя людей? — спросил генерал быстро и требовательно, вынуждая к ответу столь же быстрому:
— Два полка полного состава.
— Полного состава, — повторил генерал, как эхо. — Что, только сформированы?
— Свежие, товарищ генерал.
Подполковник отвечал таким тоном, как если б сказал: «Гренадеры! Орлы!»
— Свежие — значит, небитые. Так оно — на военном языке?
— Сибиряки, однако, — возразил подполковник.
— И что же? — Генерал к нему подошел вплотную и посмотрел сверху вниз с насмешливым интересом. — Как понимать — это особая порода: сибиряки? Вы там, в Сибири, с медведями в обнимку ходите? Водку из миски черпаками хлебаете и живыми тиграми закусываете?
Спутники генерала готовно хохотнули, но он оборвал их, возвысив голос до командного, глядя сквозь толстые линзы пронзительно-сурово:
— Особых ваших сибирских преимуществ не наблюдаю. Заблудились вы, как малые дети. И благо еще, на противника не вышли походной колонной. Он бы вас отлично сориентировал — в гроб.
Подполковник, противясь распекающему начальству, как это принято в армии — одними пальцами рук в перчатках и пальцами ног в валенках, вытянулся еще попрямее, с потемневшим, построжавшим лицом.
— Прошу, товарищ генерал, указать наше расположение и поставить задачу. Если, конечно, вы — генерал Кобрисов. Если нет — прошу помочь исправить нашу ошибку. — Он поправился: — Мою ошибку.
— Твою, — подтвердил генерал. — А то ты все: «мы» да «мы».
И, отвернувшись, он стал прохаживаться по церковному двору, сцепив руки за спиною. Эта бригада, из двух полков полного состава, то есть верных три тысячи людей, была, как видно, обещана его соседу Кобрисову, чтоб чем-то заткнуть широчайшую брешь между правым флангом его армии и Рогачевским шоссе, и по всем военным законам, да просто по-соседски, следовало ее переправить по назначению, выделив ей — ввиду неопытности командира и полного незнания местности — проводника. Но чего они стоили сейчас, соображения соседства и даже, черт побери, дисциплины? Армия Кобрисова, по плану, не участвовала в наступлении и не принадлежала Западному фронту, это была одна из двух армий, которые Верховный наотрез отказался передать Жукову, а поставил на внутреннем полукольце обороны. Он оставлял себе этот резерв на тот случай, если танковые клещи Рейнгардта, Геппнера и Гудериана все же сомкнутся вокруг Москвы, — тогда, умирая, эти две армии позволят эвакуироваться ему самому и его сподвижникам из Политбюро и наркоматов, с их семьями и добром. Эту бригаду нельзя было выпросить у Кобрисова, нельзя было и у Жукова, можно лишь у самого Верховного — значит, ни у кого, разве что у Господа Бога. Но… не Им ли она и послана была ему сейчас — для тяжкого искушения: присвоить эти три тысячи молодых, крепких, неплохо как будто одетых и вооруженных, пусть и необстрелянных, но — сибиряков, охотников, стрелков! В случае успеха — когда те две армии и не понадобятся, — о, разумеется, это простят. Но не пройди он хоть два километра — у какого же трибунальца будут еще сомнения насчет его вины и единственной за нее кары?
Мученик Андрей Стратилат, с выщербленной вратной иконы, смотрел погасшими тусклыми глазами и ничего ему не советовал, лишь напоминал о собственной страшной участи.
Командир бригады, замерев, водил взглядом за его похаживаниями, все другие тоже следили напряженно, и долее медлить было бы уже проявлением слабости.
Генерал подошел медленно к подполковнику и сказал, опустив взгляд:
— С Кобрисовым мы всегда договоримся. Поступаете в мое распоряжение.
— Не понял, товарищ генерал, — сказал подполковник. — Вы всегда договаривались, а сейчас только намерены договориться?
От ямочек на его щеках только сильнее теперь выделялись внушительные желваки. В нем как бы разжималась упрятанная до поры тугая пружина.
— О моих намерениях, — властно пробасил генерал, — прошу вопросов не задавать. В армии, согласно уставу, выполняется последнее приказание. Так что будь спокоен, ты не отвечаешь.
— По уставу оно так, — согласился подполковник, но тут же и возразил: И все же попрошу о вашем приказании сообщить генералу Кобрисову. Или, разрешите, я сообщу.
Это маленькое сопротивление подействовало на генерала противоположно только утвердило его в самоуправном, опасном для него, но, быть может, чем черт не шутит, и правильном решении — втором в этот день, после того как он не стал препятствовать бегству на Рогачевском шоссе и понял, что единственного не ожидает наступающий противник — удара «кулаком в рыло».
Впрочем, не столько об этом ударе думал он, сколько о том, чтоб подавить сопротивление стоявшего перед ним, когда посмотрел на часы и отчеканил:
— Вот что, подполковник. Объяви своим людям: даю им полтора часа отдыха. И — в бой.
Командир бригады, закусив губу, вмиг утрачивая свой румянец, еще секунду постоял в раздумье.
— Есть, полтора часа отдыха — и в бой…
— Дать ему коня, — сказал генерал. — Справишься?
Подполковник молча кивнул. Делегат связи отдал ему повод и подтолкнул в седло.
Упираясь сумрачным взглядом в спину всадника, очень прямую, но с опущенными плечами, генерал представил себе, как дрогнут сердца этих трех тысяч, когда им объявят, что война для них начнется не через неделю, как они того ждали и готовились, а сегодня, сейчас, и как пронзит их всех сознание, что многие из них видят друг друга в последний раз. Он представил, как они прежде замирают от этой новости, встреченной в молчании, а затем понемногу в этой трехтысячной массе начинается движение — поначалу суетливое, потом все более осмысленное, спокойно-расторопное: приготовление к самому худшему, что должно было когда-нибудь случиться и вот случилось. А виной тому — слово, короткое, сорвавшееся как бы и невольно…