Читать интересную книгу Мой папа-сапожник и дон Корлеоне - Варданян Ануш

В больнице прелестной Наташе ампутировали ногу. Об этом девушка узнала только через несколько дней, которые провела между жизнью и потусторонним. В бреду ей виделся усопший папаша, который то хмурился, то улыбался, но в целом давал понять, что загробной жизни нет, а также просил передать привет маме. Наташа даже рассердилась немного.

– Да как же это нет, ежели ты мне вот видишься как наяву. Это значит, что ты где-то ведь пребываешь?

– Ну да, – мямлил покойный молоканин. – Я к тому, что таким молоденьким да хорошеньким девушкам здесь не место.

– А где же место?

– Там, где детишки родются. Где мелом на асфальте рисуют. Где дождик по деревьям лупит… А ты, дочка, даже замужем еще не была.

Похоже, что на том свете Карп сделался и вовсе мягким. Ни в его облике, ни в интонациях и намека не было на сектантскую суровость.

Карп гнал от себя дочь дня четыре, и Наташа решила не покидать наш бренный мир – не оставлять мать и сестер с братьями. Опять-таки нужно было передать привет Василисе. Наташа очнулась одноногой и, по идее, обреченной на одиночество и страдания. Но действительность оказалась иной.

Пьяный Вася уснул в кабине. Когда лишенный тормозов трактор искорежил Наташу, Вася вывалился из кабины и, стукнувшись головой о камень, ненадолго пришел в себя. Осознав свершившееся, парень вновь потерял связь с реальностью – на этот раз от ужаса содеянного. Скорая помощь увезла Наташу в больницу, а воронок Васю в КПЗ. Там-то и навестил его мой отец и застал следующую картину. Вася сидел на приваренной к стене койке и монотонно раскачивался из стороны в сторону. По сторонам он не смотрел, на скрежет замка в двери не реагировал. Так продолжалось уже двое суток. Наташа все еще пребывала в коме.

– Вася, это я, Хачик. Помнишь меня?

Вася даже не поднял головы.

– Ты мне яму копал, помнишь?

Какая-то тень пробежала по Васиному лицу, но, что это было: призрак узнавания или фантом боли – было неясно.

– Ты у меня в доме познакомился с Наташей, помнишь?

Упоминание о Наташе вывело Васю из оцепенения, да так, что мой папа в одно мгновение сто раз пожалел об этом. Парень забегал по камере, стал биться головой о стены и громко стенать, протяжно завывая Наташино имя.

– Постой, – сказал папа. – Послушай меня, мальчик, – предложил он, хотя немногим был старше непутевого тракториста. – Есть выход. И он устроит всех, и даже ментов…

А еще через два дня, когда Наташа пришла в себя, у ее кровати на коленях стоял Вася и просил руки. К всеобщему облегчению, Наташа приняла предложение тракториста, чуть не сгубившего ей жизнь.

До сих пор – это одна из самых крепких семей на моей памяти. Вася бросил пить, мой отец помог Наташе с иностранным протезом. Она наловчилась ходить, лишь слегка прихрамывая, носила брюки, поверх которых все тот же старорусский наряд. Родила Васе троих шебутных мальчишек и никогда не гневила Бога бессмысленным роптанием. Она считала, что ее благословил отец Карп с того света, а Вася до сих пор считает виновником своего счастья моего отца Хачатура Бовяна – в доме которого эта любовь началась и там же и узаконилась: свадьбу гуляли у нас. Согласитесь, есть доля правды и в том и в другом мнении.

Когда рухнул Советский Союз

Уже некоторое время страны, в которой я родился и чуть подрос, не существовало. Республика наша стала независимым государством и, успешно миновав стадию процветания и благоденствия, низверглась в пропасть жесточайшего кризиса. На севере шла война с соседями за лоскут цветущей земли, в противовес нашим скалистым и часто безводным. Все стало приходить в запустение, будто жизнь впадала в забытье… Поля выжгло солнце. Деревья в садах гнулись под тяжестью несобранных плодов, и по ночам люди слышали хруст ломающихся веток, похожий на звуки выстрелов. А может быть, это и были выстрелы? Война то накатывала страшными волнами, то отступала. Вчерашние герои Карабахского фронта сегодня хозяйничали на улицах.

В Ереване не горела ни одна лампочка. Ни одна заводская труба не дымила. Ни один фабричный гудок не оглашал окрестности. Ни один синий цветок не поднимался из газовых конфорок наших сограждан. Что делать? Как жить? Как терпеть? И долго ли? Повисло страшное слово «блокада». И как назло – зимы того периода были отчаянно холодными, как и должно быть на высокогорных просторах. Плотность мыслей о спасении явно уступила плотности населения. Наше правительство не смогло создать ни одного мало-мальски действенного плана выхода из страшного тупика. Люди – замкнутые, темнолицые жители деревень и расслабленные, по-европейски улыбчивые ереванцы – держались до последнего. Окна домов ощерились трубами буржуек, розоволицые туфовые фасады зданий почернели от копоти. Топили собранным скудным хворостом, ящиками, найденными у магазинов, собственной мебелью. Стали рубить палисадники с тутовыми и персиковыми деревьями. Люди начинали уставать – держаться, бороться, терпеть. Они верили, что все это лишь временные неудобства, что победа не за горами, и, как могли, поддерживали привычный образ жизни – выходили на вечерние прогулки, хотя света на улицах почти не было, сиживали в кафе, хотя кофе был дешевый и премерзейший.

Часто в связи с «временными неудобствами» поминали блокадный Ленинград. Вскоре и ящики, и мебель – та, что не жалко было бросить в топку, – закончились, но локальные боевые действия в маленьком Арцахе приобрели характер затяжной войны. Кое-какие заводы заработали – бывший резиновый и ереванский автомобильный. Круглосуточно, в три полновесных смены, они делали снаряды для тех, кто отправлялся на карабахский фронт, а также гробы для тех, кто вернулся оттуда в горизонтальном состоянии.

Начался исход. Люди бежали от холода и голода, от неизвестной окраски завтрашнего дня – кровь или траур? Прятались от безысходной тоски в хлопотах переездов. Бежали кто куда, направление выбирали спонтанно, повинуясь не логике, а смутным воспоминаниям и хаотичным ассоциациям:

– У дяди Размика в Москве знакомые были, помнишь? Говорят, он им очень помог, и они чувствуют себя обязанными.

– В Бостоне у меня двоюродные сестры – обе старые девы, им нужно помочь.

– Помнишь, мы отдыхали в Лоо, там у нас хозяйка была, Неля кажется? Она снова приглашала.

– Как вы думаете, если открыть кафе в Мытищах, будет хорошо?

– А где лучше климат – в Лос-Анджелесе или в Нью-Йорке? А если там перчатками торговать?

– А у вас есть шенгенская виза? Говорят, можно в Бельгии хорошо устроиться.

Такие реплики можно было услышать повсеместно: в увитых виноградом двориках, на изрезанных пылкими признаниями парковых скамейках, с террас открытых кафе. Стартовым выстрелом к отъезду могло стать что угодно – срубленное соседями тутовое дерево на растопку печи, околевший от голода волнистый попугайчик, неурочная смерть любимого родственника или… Да что там! Толчком к эмиграции могла быть пришедшая с полугодичным опозданием новогодняя поздравительная открытка или случайно разбитая чашка. Ехать, ехать! В дружественную Россию, ведь в ходу еще были советские паспорта старого образца, на равнодушный Запад, если были заграничные документы нового поколения. Люди отдавали за билет в один конец квартиры и машины, золото и редкие книги. Деньги потеряли всякую ценность.

Бабушка с дедом только головой качали, устав прощаться с родственниками и соседями.

– Армянин, который может жить без своего дома, может жить везде, – говорил дед, и было совершенно непонятно: это он с осуждением говорит или одобряет.

Мы держались благодаря папиным накоплениям и тем дружественным связям, которыми он успел обзавестись в своей новой жизни стихийного дона, крестного отца – самородка. Хачик уже несколько лет следовал за своей путеводной звездой «Корлеоне» и, конечно, снискал уважение. Но, знаете, бывает такая почтительность, что сдобрена большой порцией иронии. В таких случаях при упоминании имени обсуждаемой персоны все радостно кивают, мол, конечно, отличный человек. Но широкие улыбки, как вспышки фотокамер, ослепляют, нивелируют значение личности, ее весомость в их кругу. «Хороший человек» и «Большой человек» – разные, как говорится, вещи. Моего папу никто не боялся. Да и сам он будто разыгрывал сцены из любительского спектакля по мотивам книги Марио Пьюзо. Сам, как мог, написал либретто, сам играл, сам режиссировал. И видит Бог, никого не обременял своим странным увлечением. Статисты и актеры на вторые роли приходили сами, вживались в персонажей с разной долей убедительности и оставались рядом с отцом ровно столько, сколько им хотелось. Разной шушеры крутилось много. Верных, поверивших, избранных – единицы.